этой громкоголосой лавины. – Садитесь и постарайтесь дышать глубоко и ровно. А я схожу за медсестрой.

– Нет, пожалуйста, не надо никуда ходить! – Я умоляюще на него посмотрела. – Я уверена, что это совершенно излишне, я уже почти пришла в себя.

Скунс, казалось, был сбит с толку; ему явно хотелось как можно скорее оставить меня на попечение какой-нибудь женщины. И во мне с новой силой пробудилось злорадство, только что заставившее меня в присутствии Скунса симулировать обморочное состояние. А вместе со злорадством возникла и некая идея, связанная с теми граффити, которые я не раз видела и на классных досках, и в раздевалках. Мистер Скунс – злобный Доктор Эггман. Мистер Скунс – педофил. В школьном граффити всегда таится загадка. Оно словно пляшет и прыгает вокруг некой истины, которую нельзя высказать вслух.

Я тяжело плюхнулась на одно из зачехленных театральных сидений и страдальческим жестом прижала пальцы к виску. Скунс медлил, стоя в дверях и не сводя глаз с перехода.

Меня окутывал запах театра – смесь опилок, бархата и красок. Свет сквозь витражные окна в купольной крыше падал, точно разноцветные осенние листья, на ряды кресел, обитых красным бархатом, на сцену, на разрисованный противопожарными красками занавес. Все это казалось мне каким-то очень знакомым. Но я никак не могла вспомнить, бывала ли я здесь раньше. Может быть, я побывала в театре как раз в тот день, когда исчез Конрад? Я прямо-таки чувствовала, что некое глубоко похороненное воспоминание только и ждет возможности всплыть на поверхность. Но сколько я ни старалась, мне не удавалось его извлечь; нечто удерживало его в глубине сливного отверстия, не давая выйти на свет.

– Мне все-таки кажется, что медсестра… – начал было Скунс, но я тут же прервала его:

– Нет, медсестру звать совершенно ни к чему. Я просто немного посижу, и все пройдет. Дело в том, что, когда я увидела то окно-витраж…

– Окно? – переспросил Скунс, снова бросив отчаянный взгляд в сторону перехода.

– Ну да, мемориал в честь Конрада Прайса.

Мне показалось, что он вздрогнул.

– Какого Прайса?

– Того мальчика, который исчез, – пояснила я. – Того мальчика, которого здесь убили. Моего брата.

Глава восьмая

Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 28 апреля 1989 года

Несмотря на всю мою осторожность, Рой, я все же существо импульсивное. И это, собственно, одна из причин, побудивших меня рассказать вам свою историю. Это также было одной из причин моего желания чуточку «надавить» на Скунса. Не то чтобы я действительно его в чем-то подозревала, но он с самого начала вел себя по отношению ко мне так враждебно, что у меня, естественно, стало возникать желание и его заставить испытывать некий дискомфорт. А в тот момент я была просто не в состоянии этому желанию противиться. То ли на него так подействовало имя «Конрад Прайс», то ли ему была крайне нежелательна наша с ним почти интимная близость, то ли его травмировало мое упоминание о менструации – но мне вдруг показалось, что его сейчас хватит инсульт или инфаркт. Его лицо приобрело лиловатый оттенок – такого цвета бывают тексты на листках, выползающих из недр «Банды», когда в ней кончаются чернила, – да и охватившее его напряжение стало почти болезненным.

– Впрочем, вы-то Конрада никак не могли знать, – сказала я. – Вы ведь тогда здесь еще не преподавали. Не так ли, мистер Скунс?

– Да, я тогда работал в «Сент-Освальдз», – машинально ответил он. – Всего лишь второй год и всего лишь в качестве младшего преподавателя.

Я попыталась представить себе Эрика Скунса в качестве младшего преподавателя и поняла, что просто не в состоянии это сделать. У него, должно быть, с самого детства были и это красное лицо, и эти седые волосы, и эта скованность движений, похожая на твердый корешок какой-то особенно скучной книги. И я никак не могла представить его иным. Подозреваю, что иным он никогда и не был.

– Мне было всего пять лет, когда погиб Конрад, – сказала я, – но после его смерти все в моей жизни переменилось. Да и все на свете словно вдруг перестало быть нормальным. И для меня никогда уже не было таким, как прежде. Кто бы в тот день ни отнял у меня брата, он лишил меня и родителей, и детства. Да и всю мою дальнейшую жизнь искалечил. – Я не сводила со Скунса глаз и продолжала говорить негромко и монотонно: – Мне и до сих пор иногда хочется с ними встретиться. С теми – кем бы они ни были, – кто отнял у нас Конрада. Я бы хотела, глядя им в глаза, рассказать, ЧТО они сделали со мной, с моими родителями, со всеми. Ведь забрать ребенка из мира живых – это все равно что вытащить несущий блок в игре «Дженга». Все сразу теряет стабильность. Все начинает разваливаться. Вот что вы с нами сделали, сказала бы я им. И со мной, и со всеми остальными.

Скунс бледнел прямо на глазах. Пурпурный оттенок у него на щеках поблек, превратившись в какой-то линялый красно-коричневый. Его тусклые глаза, которые всегда казались мне слезящимися, стали какими-то совсем уж мокрыми. Он открыл было рот, видимо, собираясь что-то сказать, однако ни слова вымолвить не смог, и с его губ сорвался лишь полузадушенный стон.

– Вам нехорошо, мистер Скунс? – участливо спросила я. – Вы что-то очень побледнели.

Он опасливо оглянулся, но коридор был пуст. А я подавила торжествующую улыбку, чувствуя себя ребенком, радующимся, что сумел перехитрить здоровенного хулигана, который постоянно его травил. Вдруг выражение лица Скунса совершенно переменилось: теперь на нем было написано невероятное облегчение.

– Мисс Маклауд, – воззвал он дрожащим, как у юного первоклассника, голосом, – боюсь, мисс Прайс требуется ваше внимание; по-моему, она не совсем здорова.

Я услышала знакомый цокот каблучков по паркету, а Эрик Скунс, вновь осмелившись на меня посмотреть, сказал:

– Пожалуй, я лучше оставлю вас на попечение мисс Маклауд. – По-моему, в его голосе послышались ликующие нотки. Хотя, может, мне это просто показалось? – Не беспокойтесь, я присмотрю за вашим классом, мисс Прайс, пока вы в себя приходите.

И с этими словами он удалился, а возле меня возникла Керри со свойственной ей циничной усмешкой. Скунс улепетывал по коридору, словно школьник в последний день триместра, но никакого ощущения победы у меня почему-то не возникло; наоборот, на меня вдруг обрушилась такая мощная волна боли и горя, что я разрыдалась, как ребенок. Впервые с тех пор, как я себя помню, я плакала так, словно сердце мое разбито.

Разумеется, реакция Скунса на мои слова вовсе не обязательно должна была служить неким доказательством его вины. Вы же, Рой, первым скажете, что он всегда страшно неловко себя чувствовал, став