Рожала Евгения Адольфовна, как коренная москвичка, в роддоме имени некого Грауэрмана, что на Арбате. Последние дни перед родами внизу постоянно дежурила машина, чтобы сразу ехать куда следует. Врачи тоже были предупреждены, Царёв позаботился и об этом: понятное дело, стать отцом в шестьдесят один год, впервые, к тому же ещё и при жене в таком неприлично молодом возрасте. Хотя, с другой стороны, было плевать, он прекрасно знал, что Женюра любит его самым непритворным образом, и догадывался, что гордится она не столько достижениями его как основоположника огромной отрасли знаний, сколько самим этим браком, в котором они отнюдь не случайно нашли друг друга. Он был счастлив, хотя в делах в последнее время преследовали неудачи, одна за другой. Основное расстройство в этот напряжённый период возникало из-за нескончаемых срывов в работах по программе освоения Луны. Ладно, все эти первые беспилотные «Луны», ещё более-менее удачные, но потом-то, потом – провальные, где промахов оказалось больше, чем реализованных в них идей. Но дальше, казалось, дело пошло, выровнялось – ан нет: «Луна-7», автоматическая межпланетная станция, эти чёртовы датчики, эти неверно заданные углы, когда само направление в итоге было потеряно, двигатели торможения заблокировались, и станция врезалась в грунт. А потом, следом, «Луна-8»: какая там мягкая посадка – разбилась, не хуже седьмой; амортизирующий баллон получил пробоину. Зато потом была «Луна-9», самая любимая и драгоценная. Женька уже тогда с животом ходила.

– Нет, ты только представь себе! – шумел Павел Сергеевич, меряя шагами столовую, размахивая руками и не умея сдержать радости. – Она тормозит, а вокруг неё эластичная оболочка наполняется газом и превращается в огромный упругий шар. Потом она, когда уже смягчила удар о поверхность, берёт и распадается вдруг на две половинки, и освобождает лунную станцию. После этого раскрывается верхняя часть корпуса и – ты только подумай и мысленно нарисуй себе – образуются четыре лепестка антенны, а? Каково? Безжизненная серо-бурая поверхность чёрт знает чего, и на тебе – на ней вдруг распускается экзотический цветок! Всё, дальше – камера, съёмка, первая круговая панорама лунного ландшафта, каков пейзаж, а? Ты только посмотри, Женюр! – и высыпал перед ней кучу дурацких снимков, один скучнее другого.

«Папу бы туда с его самостроченной треногой, – подумала Женя в тот момент, – уж он бы наверняка нашёл правильное решение, как из этого тусклого и безрадостного ландшафта сделать то, на что будешь смотреть неотрывно, сам не понимая, отчего тебя так приковывает к полотну, то есть, тьфу, к этому Пашиному снимку…»

Свою последнюю попытку объясниться с Адольфом Ивановичем Евгения Адольфовна сделала, когда по всем подсчётам носить Аврошку ей оставалось около полутора месяцев. Надеялась, сообщив о своей беременности и скорых родах, размягчить отцовское сердце и плавно перейти к мирным переговорам. Однако вновь из задуманного ничего не вышло. Она заказала номер в Караганде, его снова подозвали; как и в прошлый раз, Женя, услышав знакомое «Алло», по сути, просто отбарабанила свой текст, не давая ему вставить слова, чтобы на этот раз успеть произнести главное – про дитя:

– Папочка, зравствуй, но только я прошу тебя, выслушай меня сначала, не вешай трубку, потому что это очень важно для меня, и я хочу, чтобы для тебя это тоже теперь имело значение. Я донашиваю ребёнка, он скоро должен появиться на свет: мне хочется, чтобы ты прекратил все эти свои неумные обиды и приехал, наконец, к нам в гости. Мы теперь в Москве, у нас есть где остановиться, и мы все этого хотим, нам кажется, что пора восстановить прежние отношения и забыть всю эту бессмыслицу как страшный сон… – Она произнесла всё на одном дыхании, боясь, что как только прервёт свою речь, чтобы набрать воздуха, папа тут же этим воспользуется и выдаст что-нибудь нелицеприятное.

– Ребёнок – его? – не поздоровавшись, суховато произнёс Цинк после того, как она, выговорив свои заранее приготовленные слова, взяла выжидательную паузу. В ответ Женя не то чтобы растерялась – просто обалдела.

– Ты что такое говоришь, папа? – от возмущения у неё даже перехватило дыхание и запершило в горле, но ей нужно было выпустить из себя слова, которые уже сбились в кучу, толпясь у выхода из гортани. – В каком смысле – его? Ты… ты… как ты… как смеешь задавать дочери подобные вопросы? Я замужем за любимым человеком, которого ты почему-то решил гнобить с самого первого дня нашего знакомства, по существу ничего о нём не зная. Ты же… ты же сам… – И всё же она не успела закончить фразу, он прервал её, отреагировав на эти слова так же сухо и коротко:

– Мои поздравления, Евгения. А неумные, как ты выразилась, обиды пускай останутся при мне, если вы с супругом не возражаете, – и добавил, подводя разговор к финальной точке. – Он что у тебя, на пенсии теперь или всё ещё при Лубянке отирается? – Дальше в трубке раздались короткие гудки.

Это было даже не отчаяние. Упорство, которое так последовательно выказывал Адольф Иванович, не желая вступать в объяснения по поводу её замужества, Женя могла истолковать лишь как непрекращающуюся душевную болезнь своего отца, природу которой ей так и не удалось разгадать. Подумала, может, ей поговорить с Павлом, ещё раз посоветоваться: ну должен, в конце концов, быть выход из этой идиотической ситуации. Правда, знала, что у того снова не заладилось что-то с очередной «Луной», когда, казалось, всё непреодолимое пройдено надёжно и бесповоротно и уже совсем недолго ждать им осталось того момента, когда можно перестать опасаться американцев, наступающих на самые пятки в деле освоения лунного пространства.

Это была ещё одна дополнительная забота, которую им навешивали с самого верха и избежать которой не было никакой возможности. Тем более, что конкурировать Царёву приходилось не только с американцами, но и со своими, ещё с двумя Главными конструкторами, идущими со своими КБ параллельным курсом и вечно пытающимися смести его с дороги, опередить, выдвинуть свои разработки против его, Царёвских. Павел Сергеевич ответно боролся, доказывал, добивался, искал надёжных партнёров, находил аргументы. Однако получалось не всегда, даже у него.

– Говорил же тебе, – сказал он ей как-то, вернувшись домой после тяжёлого разговора в ЦК, – всё лучшее достаётся охотникам и собирателям, разовым людям, тем, кто придумал для себя, что прогресс не развивать нужно, а присваивать, удерживать при себе, «не пущать», иначе он вырвется из рук и сделается принадлежностью других, землепашцев, которые, как о том свидетельствует вся история человечества, и есть реальные двигатели прогресса.

Она не очень поняла, о чём он, но не стала переспрашивать, чувствуя его невесёлый настрой. Похожим чутьём обладала и Настасья; это пришло года примерно через два существования её при Главном, ещё там, в степи, – нюх такой появился и на хорошее, и когда лучше ушмыгнуть в свою оконечность, помолчать в тряпочку и лишний раз не напоминать о себе мозолью на хозяйских глазах. Поначалу пришлось набить десяток-другой обидных, но невредных шишек, прежде чем она научилась отличать нужное от прочего. Но тем и ценней была для неё потом вся остальная жизнь, что лавировать по ней получалось легко и беспрепятственно, помня только, что и у неё, как и у Павла Сергеича в его небесном деле, нет права на ошибку. Ошибиться ей всё ещё позволительно было лишь в отношениях с Евгенией. Настя обретала умение лишний раз доказать необходимость присутствия в доме: как дворняжка, привязанная к будке, чтобы только охранять и больше ничего, всякий раз норовит выказать признательность хозяевам, негромко гавкнуть, демонстрируя защитную выучку, и попутно лизнуть тот краешек хозяина, до которого сумеет дотянуться.