— Вы мне верите, не правда ли?

Спасибо. Тысячу раз спасибо. Это именно тот вопрос, которого я ожидал. Все они, и жертвы, и виновные, в конце концов задают этот вопрос. Однако он не представляет интереса. Право основано не на истине, а на переговорах, устрашении, блефе, манипуляциях, отводах… Хорошие свидетели могут обелить виновного, плохие свидетельские показания могут очернить невинного. Суд — это не книга, где есть черное и белое. Это как фотографии в технике «сепия». Все серое, размытое, все вызывает сомнения. Кроме того, мой цинизм имеет свои пределы: я не даю отвод истине, это одно из мнений, наряду с другими. Я не стал переворачивать слова:

— Если вы слегка привираете, это меня не станет смущать. Напротив. У меня есть правило брать сверхналог с клиентов, полностью искренних и невинных. Я чувствую себя с ними не в своей тарелке. Их правота налагает слишком много обязательств. Вместо того чтобы рассматривать дело как поединок, приходится превращать его в бой на жизнь или на смерть. А я этого не люблю. Поэтому я включаю это в счет. Я предпочитаю иметь разрешение для маневра. Если вы слегка измените факты, это меня совсем не будет беспокоить. Единственное условие — вы ни в коем случае не должны врать мне, когда я задам один конкретный вопрос. Но будьте спокойны, если все пойдет хорошо, я этого делать не стану. Это мое абсолютное правило: я слушаю то, что мои клиенты хотят мне рассказать, и я задаю им вопросы в самом крайнем случае. Когда дело начато, то говорит уже не жертва, а адвокат. Чем меньше он нагромождает неправды, тем лучше. Я не буду пытаться вырвать у вас истину.

Короче говоря, я верил ей лишь наполовину, но я взялся за это дело. Аньес смотрела на меня, как на кубик Рубика. Она не ожидала от меня такого номера. Однако не могу сказать, что она была повергнута в изумление и растерялась, совсем нет. Она скрыла свое удивление и предложила спуститься, чтобы поужинать в ресторанчике по соседству, на авеню Эйлау. Думаю, что ей хотелось открыть скобку, чтобы иметь время самой определить свою позицию. Пока мы располагались бы за столом, она привела бы в порядок свои мысли. Только меня это не устраивало. Нельзя с легкостью начать процесс против американской суперзвезды. И в особенности невозможно делать это одному из Парижа. Итак, я внес ясность в суть нашего дела:

— То, что я занимаюсь вашим делом, это хорошо. Я справляюсь, как и другие. Эдуар вам расскажет, как я заставляю кровоточить самую крошечную царапину. Но я веду дела во Франции. А у нас, поверьте мне, вы не составите себе состояния за счет Фэйрфилда. Правосудие больше будет испытывать ваше терпение, чем ваши возможные таланты по распоряжению денежными средствами. Допустим, завтра я подаю жалобу в суд дуайену, старшему среди судей, производящих предварительное следствие, и вы становитесь гражданским заявителем по этому делу. Что произойдет дальше? Да ничего. Позднее старший судья назначит судью, который будет производить предварительное следствие по вашему делу. Потом дальше тот откроет предварительное следствие. Еще позднее, намного, будет начат судебный процесс. В присутствии кого? Вас, несомненно, меня — и только. Не представляю себе, чтобы Соединенные Штаты согласились на экстрадицию одной из своих суперзвезд по обвинению в переломе руки. Итак, будем присутствовать только мы, это будет продолжаться месяцы, а то и годы, — и в конце концов, по завершении процесса, что же мы получим? Десять тысяч евро, может быть, двадцать. В лучшем случае тридцать, если я буду биться как лев, чтобы вырвать эту сумму и чтобы потом оставить ее у себя в качестве гонорара. Ваше имя станут трепать в прессе, вы причините немалый вред господину Фэйрфилду, но вам придется в конце дистанции удовольствоваться лишь моральной победой.

Если Аньес принимала меня за засахаренный фрукт, то теперь ее вкусовые ощущения говорили ей нечто совсем другое. Ее взгляд погас. Это был самый подходящий момент, чтобы сделать снимок жертвы Фэйрфилда: она вызывала жалость. Под влиянием шока Эдуар налил себе третью порцию виски. Лучше было бы ему не закуривать сразу же — вдруг вспыхнет пламенем? Обожаю такого рода ситуации: вы вводите всех в замешательство, загоняете в угол и вдруг предстаете в роли спасителя. Это возможно, когда у вас есть решение, и в этот раз оно у меня было.

— Без паники, — сказал я. — Вы могли бы подвергнуться насилию со стороны французской звезды. Результат: вы ничего бы не получили. Но вам повезло, потому что нападавший на вас — американец. Мы привлечем его к суду у него на родине. А там не шутят: это лямки, уголовный и гражданский кодекс, публичное унижение и разорение в частной жизни. Они хотят всего, а если вы сопротивляетесь — снимут с вас последние штаны и зубы вырвут. Следовательно, если вы согласны, то я позвоню своему коллеге Чарлзу Бенфорду. Только услышав его имя, фирма «Континенталь» почувствует, что у нее кишка тонка. Чарлз — это настоящий зубр. Во Дворце правосудия в Париже нет такого коридора, чтобы, идя по нему навстречу Бенфорду, можно было бы с ним разминуться. Вы увидите, благодаря нему все пойдет очень быстро. Мы, конечно, не поедем на процесс. Когда вы придете в банк, вам не придется стоять в очереди.

Забудьте запах крови. Аньес волновали только деньги. Ей было наплевать, что она подвергнет унижениям Фэйрфилда, то, что она отнимет у него несколько миллионов, уже приводило ее в восторг. У нее восстановился цвет лица. Одна деталь только ее беспокоила. Все та же — деньги. Она заранее опасалась, что ее будущий приз уйдет на оплату гонораров Чарлзу. Бедная милашка считала американских адвокатов просто хищниками. Я ее успокоил:

— Никакого риска. Чарлз не выставит вам фактуру. Он получит вознаграждение за счет этой глупой скотины. Если, как я полагаю, нам только достаточно появиться с иском, чтобы Фэйрфилд и «Континенталь» дрогнули, он возьмет 15 или 20 процентов того, что вы получите. Если придется вести расследование и крутиться, процент увеличится. Но будьте уверены, если где-то есть айсберг, Чарлз его обнаружит.

— Что?

— Айсберг. Какая-то большая и ледяная истина, скрытая Фэйрфилдом. Но это уже мое дело, вам почти ничего не придется платить из своего кармана. А сумма денег будет большая.

Аньес поверила мне на слово. Поскольку к ней вернулся определенный тонус, она попросила меня позвонить Чарлзу тут же. Что я и сделал ради нашей большой выгоды. И после разговора с ним у меня было для Аньес срочной работы на десять — двенадцать часов. Она должна была кратко изложить свое дело на десяти — двенадцати страницах, не упустив ни одной даты и не забыв упомянуть каждого человека, который видел ее и Фэйрфилда во время их медового месяца. Все должно было быть готово к завтрашнему утру. Она, казалось, сгибалась под тяжестью этой задачи. Но не я. Все улаживалось. Осталось дать последние рекомендации.

— Вы не должны ужинать, выпейте кофе и курите всю ночь напролет до утра. Когда вы будете совсем без сил, Эдуар пришлет вам фотографа из «Сенсаций». Надо, чтобы была заметна каждая морщинка, чтобы были отчетливо видны синяки под глазами! Если хотите, я еще могу как следует приложиться. Постарайтесь, чтобы глаз был закрытым и опухшим. И плачьте обоими глазами. Пусть у вас будет затравленный вид.

Назавтра в 10 часов утра я забрал текст и фотографии. В то время как моя ассистентка передала свидетельское показание в бюро переводов, я сопроводил Аньес в комиссариат полиции на Елисейских Полях. Дело было начато. На всякий случай я попросил у Эдуара чек на 4000 евро. Он не упирался. И его тоже она опутала.