Не хотела бы видеть себя в этот момент. Я, наверное, напоминала петуха, который подвергся электрошоку от восходящего солнца. Каждый волосок на моих руках встал дыбом. После дела Канта, в разгар дела об изнасиловании, в котором обвинялся Джонни Холлидей, вся пресса набросится на меня. В фирме «Юниверсал» эти две катастрофы мобилизовали людей на месяцы. Это будет судебное преследование за приставание. У меня завтра появится еще одна морщина. Разные причины ярости сталкивались друг с другом. Ярость, вызванная Оливье, который счел нужным уточнить, с чем ассоциируется выражение «площадь Бово». И ярость, вызванная пороками аристократических кварталов Парижа. Охваченная гневом, я только и смогла, что вымолвить:

— Бристоль? Отель?

Оливье не сделал мне поблажки:

— Конечно, отель. Не гараж «Пежо» у Порт Шампетриер. Вы уверены, что вы директор по связям с общественностью?

Я предпочла промолчать. Я была заинтересована в том, чтобы как можно быстрее привести свои мысли в порядок. Спокойствие Оливье внушало страх. Иногда я сожалела об истерических припадках гнева Ренара. С ним мы играли по правилам: патрон отвратительный, но решительный и смелый. Если бы он мог, он курил бы две сигары сразу, но он не делал вам пакостей за спиной, предпочитая сто раз облаять вас в лицо. С Оливье ничего похожего. В песочнице это маленькое существо не испугало бы и мальчишек. Но теперь, когда он достиг того положения, которое занимал, многие чувствовали, как холодеет спина от его взгляда. Скользкий как угорь, он даже не смотрел вам в лицо. Через два месяца после этого разговора, когда он списал меня со счетов, я нашла свои вещи прямо на тротуаре; мне запретили снова войти в здание, и Оливье так никогда и не принял меня, чтобы дать мне объяснения. Вдруг переведенная в разряд спорных вопросов, я была вычеркнута из его памяти еще до того, как узнала о своей участи. Это его стиль: закрыть дверь, повернуть ключ в замочной скважине и остаться одному в своей комнате. Вокруг него ни один из его служащих для него не существует. Во время интервью журналу «Экспансьон» (об этой встрече он приказал мне договориться в течение недели) он объявил: «Я подниму эту группу на первый уровень в Европе». И этот чудак думал приписать заслугу в этом себе одному. Что могут машинистки-стенографистки или пресс-атташе поднять к вершинам? Ничего, если только не свою переменчивость, свое невежество и свой стаж в R.T.T.! На его взгляд, моя роль была простой: иметь контакты со всеми ради его все большей персональной славы и сохранять дистанцию, чтобы никакая тень не упала на него. В любой момент я должна была быть готовой исчезнуть с глаз долой. На вечере Моби он три раза подавал мне знак, чтобы я представила его трем особам. Как только эти формальности были выполнены, он сразу же отсылал меня, чтобы я занялась гостями. Довольно, не буду больше распинаться. Коротко говоря, я не люблю Оливье.

Итак, он ждал от меня ответа.

— Я спрошу у Брюса, — выдохнула я. И тут же продолжила: — Он все еще в «Бристоле». Если хотите, я могу его попросить зайти сюда. Когда мы узнаем, что на самом деле произошло, я свяжусь с нашим адвокатом. Через час я буду держать вас в курсе дела…

Обычно во время собраний — это его трюк — Оливье едва слышно говорит «Дальше» еще до того, как ты закончил излагать свою точку зрения. Но сейчас он просто резко спросил:

— Вы кончили кудахтать?

Я услышала эти три слова, произнесенных сквозь зубы, и мне показалось, что я теряю слух. А этот подлец добил меня, сказав:

— Не могу понять, как вы могли успешно довести до конца хоть одно дело по связям с общественностью.

После чего он сделал большую паузу. Я искала глазами дверь, которая открывалась одновременно с выплатой выходного пособия, когда этот садист взял дело в свои руки.

— Первое, — услышала я, — вы сажаете Брюса в самолет до Нью-Йорка, и немедленно. Вы не даете ему никаких объяснений. Если он будет жаловаться, пусть позвонит своему агенту. Скажите ему, что парижскому филиалу «Континенталь» он больше не нужен. Уточните, что с этого момента мы больше не заплатим ни сантима за его пребывание здесь. И ни в коем случае, я подчеркиваю, ни в коем случае не затрагивайте вопроса об этой Аньес. Трудно вымыть медведя, поэтому лучше не пачкать его. Медведь — это мы. Нельзя ни за что дать себя забрызгать грязью из-за поведения Фэйрфилда. Если он попал в дурную историю, это его проблема. И речи не может быть о том, чтобы попытаться прикрыть эту историю об избиении женщины. К счастью, официально в данный момент мы ничего не знаем. Я повторяю: ни-че-го. Итак, мы отправляем этого янки прочь от нас, и больше мы пальцем не пошевельнем.

Я, конечно, тоже не лебедь белый. С тех пор, как я занимаюсь пиаром, я знаю, что слова «информация» и «ложь» так же неразделимы, как «партия» и «Ленин». Я не делаю из этого драмы. Это скорее своего рода игра. Но сейчас Оливье требовал от меня не соврать, а предать. Меня посылали ноги вытереть о Брюса. Я попыталась спасти честь:

— Кажется, когда друг кривой, верность состоит в том, чтобы смотреть на него в профиль. Мы можем попытаться сделать это с Брюсом. Я работаю с ним уже десять лет. Я хотела бы оставить ему шанс для того, чтобы прояснить это недоразумение. Если он уедет, газеты сразу же начнут писать, что он сбежал.

Лучше бы я оставила свой гуманизм при себе. Не стоило надеяться, что мой номер в духе Матери Терезы тронет сердце Оливье. Доброжелательность не входила в перечень тем для разговора. Так же, как и пресса.

— Журналы?! Да плевать на них, — заявил Оливье. — Этим будет заниматься правосудие, и не мелкое французское правосудие, сутяжническое, административное, небеспристрастное и деликатное со звездами, а настоящее правосудие, американское. И тут вовсе не до смеха. Ее адвокаты разорят нас, а если хорошо справятся с делом, то могут еще и нам предъявить обвинения. И когда я говорю «мы», я имею в виду вас и себя. Я ничего не знаю, я никого не видел. Я больше не знаю Брюса Фэйрфилда, вы заталкиваете эту обжигающую картофелину в самолет, и вы не говорите ему ни одного слова о поданной на него жалобе. Подчеркиваю: ни одного слова. Если он нам сделает признание, если он сможет процитировать одну из наших фраз, если мы хоть коготком увязнем в его деле, все пропало: мы окажемся в паутине лжи. Истина — это как пузырек в шампанском: она всегда поднимается на поверхность. Единственное средство от надвигающегося кризиса — это бегство. Пока что мы очищаем почву и прячемся в укрытие. Когда Брюс будет далеко, когда разразится скандал, мы будем разыгрывать комедию, как и другие, говорить: «Мы солидарны, мы сохраняем свое доверие к нему, это заговор», — и так далее, и тому подобное. И делать все что угодно, чтобы успокоить других звезд нашей фирмы и сохранить свой хороший имидж. Но в данный момент — ни слова. Что значит только одно: вы не произносите ни одного слова. Ясно? Ни одного!

Главное — не надо спорить с Оливье. Во-первых, он, несомненно, был прав. Во-вторых, это ничему бы не помогло. Это все равно что гладить дерево, произносить речи о солидарности, дружбе, презумпции невиновности и другие хорошие слова. И что же мне оставалось делать — выйти из его кабинета как полное ничтожество, неспособное иметь хорошие идеи, или взять на себя инициативу? Нет и нет! Поскольку оборона мне была запрещена, я предложила подготовить наступление. Если я не могу защитить Брюса, то я могу собрать информацию об этой ходячей чуме Аньес. Поверьте мне, у меня были идеи на этот счет.