– Голубчик Шарль! Этот господин благодарил меня за гостеприимство, которое я оказала ему сегодня ночью.

Кожоль решил, что было бы нелепо прибавлять хоть одно слово в защиту актрисы, и направился к двери. Проходя мимо Шарля, он ему поклонился. Устремив внимательный взгляд на неожиданного посетителя, молодой человек слегка наклонил голову, но не сказал ни слова.

Мадемуазель Пусета бросилась ему на шею. Она бормотала радостно:

– Обними меня, мой милый!

Вместо ответа молодой человек с минуту смотрел неподвижно на дверь, закрывшуюся за Кожолем.

* * *

С трудом выбравшись на улицу, Пьер пустился в путь и невольно предался размышлениям:

– Черт возьми! Этот бледнолицый смотрел на меня сурово. К несчастью, я невольно оказался причиной сцены ревности, которую он закатит бедняжке Пусете. Если, конечно, ее обожаемый Шарль ревнив!

Пройдя еще шагов двадцать, Кожоль выбросил из головы этот случай и думал теперь только о своих собственных делах.

«Посмотрим, – соображал он, припоминая события вчерашнего вечера, – будем предполагать самое худшее. Елена думала, что она встретилась с Ивоном. Я как сейчас вижу ее ужас в ту минуту, когда Баррас говорил ей об убийстве Бералека и показывал свою маленькую печать от часов, найденную на месте борьбы. Уверенная, что человек, явившийся к ней впотьмах, был не Ивон, – ее возлюбленный – и не сумевшая заполучить обидчика в свои руки, Елена попытается разузнать, кто был с ней вместо Бералека… совершенно невольно, – я готов в этом поклясться – потому что всему виной проклятая записка без надписи. Итак, Елена, или сама, или чрез агентов Барраса, наверняка отправится к этому глупцу Страусу. Содержатель гостиницы уже уверен, что меня зовут Бералеком. И нужно так устроить, чтобы и эта женщина была уверена: она принимала моего друга. Эта хитрость сгодится только на время, но из нее я извлеку нечто получше. Может быть, тогда моя прелестница и простит мне мою довольно подлую подмену», – и Кожоль засмеялся.

– Елена, – продолжал он, – не знает меня, потому ничто не помешает представиться ей, и вряд ли у нее найдется причина презирать меня за попытку добиться ее любви уже под именем графа Кожоля.

Обдумав таким образом свой план, граф дошел до гостиницы, где он известил Страуса о своем отъезде и под предлогом увязывания чемоданов взошел в комнату, чтобы разыграть в присутствии хозяина комедию с потерянной печатью от часов. И спектакль этот, как мы знаем, успокоил Елену.

Взяв с собой багаж Ивона, чтобы не оставить никаких следов, Кожоль два часа спустя поселился в маленькой гостинице, на улице Шантерен.

– Соседство, мне кажется, не особенно веселое, – сказал он содержателю гостиницы, когда тот заглянул в его комнату.

Тот указал ему на длинную аллею, ведущую к какому-то зданию вдалеке.

– Посмотрите, гражданин, вы правы; но против вас расположено жилище генерала Бонапарта, который теперь в Египте.

Оставшись один, Пьер растянулся на постели.

«Ну, совесть моя чиста, можно теперь соснуть спокойно два или три часа», – подумал он.

И, положив голову на подушку, он пробормотал:

– Да, я решительно обожаю Елену. Она не может меня узнать, нужно пробудить в ней чувство. Если б я мог встретиться с Бералеком, то мое блаженство было бы полным, потому что благодаря другу мне выпал счастливый билет.

Сон прервал его размышления.

Может быть, Кожоль не стал бы говорить о счастливом билете, если бы знал о пристальном взгляде, который бросил на него любовник мадемуазель Пусеты, пока дверь ее спальни не захлопнулась.

Оставляя гостиницу «Страус», Кожоль в выборе своего нового жилища на улице Шантерен (улица Победы) руководствовался прежде всего тем соображением, что эта часть города была малолюдной и тихой, и кроме того, он нашел, что отсюда совсем недалеко до улицы Мон Блан, где находился Ивон Бералек, отыскивать которого формально запретил ему аббат Монтескью.

Никаких других причин не было в решении графа переселиться в «гостиницу Спокойствия», находившуюся, как заметил ее хозяин, как раз против жилища генерала Бонапарта.

Уже два года этот дом принадлежал Наполеону. Он купил его за несколько дней пред тем странным браком, который соединил его с женщиной старше его на шесть лет. Он узнал вскоре, что брачный контракт, дающий молодоженам один возраст, 28 лет, заключает вдвойне ложную цифру. Если Наполеон состарился на один год, то Жозефина, воспользовавшись документом о рождении умершей сестры, омолодила себя на добрых пять лет.

Причины брака честолюбивого Наполеона были чисто политическими. Знатное происхождение будущей жены подарило бы ему связи с могущественными лицами. Родство это способствовало бы карьере Бонапарта, его счастью. Мы не хотим быть эхом современной Наполеону скандальной хроники; но мы должны признать тот факт, что женитьба на Жозефине была выгодна для целей Наполеона, потому что за недостатком места в разрядной книге для него имело большое значение покровительство Барраса. Директор, который помог Наполеону получить команду над итальянской армией, вывел будущего героя в свет и вытащил из бедности, в которой тот прозябал, потому что даже после осады Тулона (в которой отличился Наполеон) он существовал на счет Жюно, делившего с ним пенсион, получаемый от своего отца. Этот месячный ресурс, слишком скудный для двух голодных ртов, не мог долго поддерживать их, и уже с половины месяца будущий император, в истертом платье и расползшихся сапогах, принужден был просить, в виде милостыни, пообедать за столом других своих друзей.

В числе этих друзей был трагический актер Тальма, у которого был маленький домик на улице Шантрень. Тальма два раза в неделю угощал Бонапарта обедом, и тот считал себя счастливым в компании комедиантов, обедавших у товарища. Однако дружеская близость этих отношений, заметим мы, стала тяготить Наполеона, когда счастье улыбнулось ему: уже на другой день после назначения командующим над итальянской армией Бонапарт вот как разговаривал с одним из своих друзей:

– Вы растолстели, Мишо!

Тот, думая, что они по-прежнему равны с еще так недавно произведенным генералом, ударил его по животу, намекая на счастливый жребий, который Бонапарт сумел извлечь из горькой нужды и неизвестности.

– Ага! Да ведь и вы тоже округлились, мой батюшка! – весело вскричал Мишо.

– Вы забываетесь, господин Мишо, – сухо сказал Бонапарт.

Если Мишо и забылся, то Бонапарт, со своей стороны, никогда не забывал и не прощал фамильярности комедианта, который, однако ж, всегда жертвовал на бедность Корсиканца.

Женившись на вдове, принесшей ему значительную часть состояния, Тальма увлекся другой особой, которую взял в жены позже, а сыграв свадьбу, имел неблагоразумие надолго оставить свою жену. Долгое время она терпела, не жалуясь на неблагодарность любимого. Но когда ее терпение истощилось, она написала письмо, чтобы напомнить о себе ветренику, совершенно позабывшему супружеский кров.