– Феяр тут не водится уже лет триста, подчистую извели, по всем окрестностям, когда здесь форт строили, – сообщает Брук. – Черничина – земелька маленькая, не чета вашему Дикому, и нарочно не заплутаешь, чтоб на сутки… А как уж в больницу ехать не хотели, самые-то битые! Пришли выли, а в больницу упирались ехать, едва ли не силком пришлось тащить.

– Это ещё почему? – удивляется Кнабер.

Ййр, кашлянув, произносит нехотя:

– Так если у них кроме бухла ещё поганого порошка с собой было. Бухло с порошком бодяжить – ещё и не такие черти полезут. А ваши людские штопальщики, которые в больнице, они хорошо на крови гадать умеют, я слыхал. Возьмут крови с ложку и всё распишут.

– Верно! – кивает Брук. – Небось под этим делом и сами себя отмудо… гм, побили. Могло и такое быть.

Она снова взглядывает на Ййра, и тот отвечает равнодушно:

– Очень могло.

Госпожа Брук закладывает ногу на ногу и возводит глаза к потолку.

– Слава богу, по Черничине куролесили, а не сюда на Дикий их принесло.

Савря с громким хлюпаньем расправляется со своим лакомством.

– Да, – голос у Ййра спокойный. – хорошо, что их тут не было.

– Вот и я думаю, что живьём бы не ушли. Дёшево отделались… А ведь могли бы и попереться на страфилей посмотреть, раз ума-то меньше чем у баранов.

Рина сидит на своей табуретке очень тихо и неподвижно.

В кружку свою, едва не обжигаясь, вцепляется так, что белеют пальцы. Посмотреть на Ййра она не отваживается.

Голос-гармонь осторожно проводит распев, и слова – как дружески протянутая рука, каким бы нелепым ни казалось такое сравнение.

– Ввернулись бы старым страфилям – сыскал бы я через год-другой ихние объеденные головы. Кому оно надо – со всех сторон худо бы пришлось. Совсем никуда. А так живые. Хотя и глупые.

Сэм рассуждает тоном изрядно пожившего человека: все подобные беды, по скромному его мнению, происходят от того, что не находит молодёжь своего высокого призвания.

Глава 22

Целый остаток дня и весь долгий вечер, видно, не живёт Ришка в добром спокойствии – мается. В обычных делах держится за привычку, только отвечает иногда невпопад. А вот писанина нейдёт: бывший Рональдов рояль из Ближней подаёт железный голос совсем неохотно, с долгой передышкой, а потом вовсе – стук-стук и глухо.

Догадалась девчура влёт, небось не хуже самой Брук. И теперь наверное молчком сама с собой рассудить старается, как ей такой догадливой жить-то теперь при орчаре, одним домом.

Брук-то всё давно уж себе раскумекала, ну так Брук изрядно постарше. И всех побитых знает ещё от младенческих сопель. Прощалась – прежде чем расчихать мотор своей газолинки, сказала: ой славно, что все охламоны молодые вернулись живёхоньки и даже без чересчур серьёзных увечий. Джули вот у мамки одна, на Боба у всей родни надежды – больно уродился умный, хотя по виду не скажешь, и Эсгрины такие хорошие люди, а даже плохим не пожелаешь, чтобы дети от собственной придури без следа сгинули; век теперь родителям-то бога молить, что не случилось никакой непоправимой беды.

Ййр кивает, соглашаясь.

Это и впрямь большая удача.

И много, много самого чёрного труда.

Пока Ййр провожал, девчура так и не оповестила Кнабера о своей правдивой догадке: то ли не знает, как подступиться, то ли считает, что бугайчику об этом знать незачем.

Но сама тишком тяготится. Ни о чём не спрашивает. Не отзывает Ййра в сторонку, чтобы поговорить.

Маятно за Ришкино страданье. Пораненая рука заживёт не по многим дням. До чьих-то там молитв богу орку тоже нет никакого интереса. А Ришка мается.

Ййр решает немного выждать, не переть напрямик. Девчура умная, сама на правду вышла, глядишь, в удачный час выйдет и на разговор.

Саврю нынче пораньше обычного сморил сон; ничего удивительного, среди ночи-то скакала, встречала Ййра после отлучки. Ришка сегодня и сама умотавшаяся с утра пораньше, а всё сидит над своей кружкой с вечерней бурдой из трёх порошков – тихая, зевает как-то носом. Складывает так и сяк затейливо лист бумаги. Это дело у неё всё не выходит толком – раз за разом расправляет лист и подгибает наново. Бугайчик уж и бурду свою допил, и вдоль по сеням туда-сюда прошлялся, и умыться сходил перед спаньём, а Ибрагимов отродышек всё сидит, бумажку свою на столе крутит.

– Риш… – окликает Ййр тихонько.

Вскидывает серые глазища – взглядом горьким как ошпарила. Сейчас скажет – тварь ты вражеская, зачем безвинныхлюдей бил. И будет совсем больно.

Больней, чем когда-то Ици с налёту полоснула когтищами до самой черепной кости.

Может, даже больней, чем за все двадцать три года на Диком.

– Я не представляю, как ты мог их всех вытащить, живыми, – произносит девчура почти шёпотом. – Почему страфили не изувечили и не убили ни одного из… этих ребят. Меня и Сэма за щелчок фотоаппарата чуть на клочки не изорвали. И Савря сначала на Сэма так бросилась…

Не дрожит человечий голосок, всё выговаривает ясно, да сами слова настолько нежданные, что Ййру не сразу удаётся сложить их одно к одному.

– Скажи правду, – продолжает Ришка с самым Ибрагимовым упрямством, – мне нужно знать. Они… ты на самом деле сильно поранился, да?

– Не. Устал больше. – Ййр переводит дух от неслучившейся боли. – Костяшки разодрал мал-мало об ихние зубы… костяшки у меня отвычные. Руку поранило, когда у самого борзенького железяку отбирать пришлось. Ну и один изловчился в голень пнуть. Вот и вся обида.

Задирает левую солпину – показывает налившийся густым цветом синяк.

* * *

Ришка желает послушать правду, а правду орку рассказывать не в пример проще, чем обиняками вихлять.

Мёртвая берёза на Барсучьем носу собралась-таки повалиться и угодила наискосок по самому забору. Ийр с месяц уже не наведывался на тот край и о берёзе не знал, а крылатым, видно, было ни кчёму – упала и упала, вот уж чудо великое, было бы об чём говорить.

Забор устоял – всё ещё крепкий, толково построенный – только малость перекосился, но стало можно пролезть, хотя и с трудом. Если любопытная людская молодь и раньше брала лодку-другую и меряла залив, то могли загодя усмотреть с воды такую возможность – забраться куда не просят.

Возле Барсучьего второй годок проживает один из тех шестерых крылатых, которых Ийру довелось выходить. То есть проживает он там не один, а с ещё одной летуньей-умницей. Полетели, позвали ближних друзей и подруг, послали весть