Дядюшка Ингвар заявлялся в самый торжественный миг для того, чтобы сорвать помолвку и заставить жену вернуться в ненавистный дом к нелюбимому, презираемому человеку. Он сулил ей золотые горы, поездки к океану и золотое колечко с бриллиантом размером с перепелиное яйцо. Бывшая жена и нынешняя невеста бывшего брата была непреклонна, как скала.

И тут в дело вмешивались пожилые родители, которые требовали, чтобы злодеи перестали попирать закон и традиции. То есть, по сути, становились на сторону негодяя с мелкими чертами лица и ещё более мелкими (да просто низменными!) духовными запросами.

И тут должна была вмешаться сеньора Петренка и объявить всему миру об истинной сущности коррумпированного сластолюбца. Но она почему-то медлила раскрыться, девушку уводили под белы рученьки. Её бывший брат и нынешний жених, бывший сын пожилых родителей и нынешний наследник скромной гадалки Петренки, бился в истерике, мечтая отомстить обидчику.

Но почему же так медлила сеньора Петренка? Почему не принимала окончательного решения? Почему не выходила, отбросив все условности, на тропу войны? Об этом не знал даже многомудрый Темиров, озвучивавший вот уже второй десяток подобных историй. Не знала этого и Макарова.

Анна Львовна, смотревшая эти трагические сцены вместе с актёрами, разрыдалась, сорвала с себя фартук и выкрикнула, что уходит от них навсегда. Потому что за время действия "Кровавой любви" она уже достаточно поседела и не хочет мучить себя в дальнейшем.

1.

Старуха Маркова была права, когда кричала на юркого Вальку Вогау:

– Этот мальчишка ещё принесёт к вам в театр СПИД…

СПИД, не СПИД, но гепатит "б" неутомимый похотливец подхватил.

Полетело несколько спектаклей: Вогау плотно занимали в репертуаре без замен: конкурентов похотливец не терпел…

Мария Игоревна, как водится, узнала об этом самая последняя. Теперь у неё осталась только одна роль в постановке, которая не пользовалась особой популярностью и потому шла раз в месяц. Она играла её в очередь с другой актрисой, поэтому теперь можно было вообще не появляться в театре.

Мария Игоревна жалела, что до сей поры не завела кошку или собаку, потому что отныне разговаривать ей было совершенно не с кем. Она чувствовала, как утрачивает навыки сценической речи: на последнем представлении "Марии Стюарт" сорвалась на крик, напрочь забыв про законы акустики; и обстоятельство это выбило её из колеи ещё больше.

Время от времени она подходила к книжным полкам, где хранились сборники пьес, гладила корешки, перебирала названия, вот это она могла бы сыграть, да поздно; вот эта роль словно специально на неё написана, "да видно нельзя никак".

Театр вступил в пору затяжного кризиса. Посещаемость упала в два раза. Худрук Лёвушка уже не вспоминал о высокой миссии сохранения классических традиций, его заботило только наполнение кассы, потому что нужно платить людям зарплату, а нечем.

Классику задвинули в самый дальний ящик. Галуст разыскивал тексты коммерческих комедий, в которых артисты играть не любили: ни уму, ни сердцу. Подняли цены на билеты, но и это не спасло экономического положения труппы, отныне легко расходились только билеты на балкон, который никогда не открывали, рассаживая зрителей на пустующие места в партере.

Прошло несколько премьер (в том числе и новая работа самого

Лёвушки), беспрецедентный случай: полный зал не смогли собрать даже на первые показы, из-за чего все занятые в постановке ходили злыми.

Всё это мгновенно отражалось на качестве работы: спектакли шли вяло и неэнергично.

2.

Кризис в любом театре – страшная болезнь, настигающая незаметно, точно ночь в пути, растерять форму и войти в него проще простого, а вот для того, чтобы выбраться из полосы неудач, требуются многолетние, серьёзные усилия – чтобы зрители снова поверили актёрам своего городского театра и вернулись в зал, нужно перепробовать самые разные завлекалочки – от громких названий до приглашения скандальных режиссёров. Но прорыва так просто не случается, все живут памятью о прошлых успехах, аншлагах, положительной прессе и восторженном приёме на фестивале в Таганроге.

Кризис поселяется в гримёрках и полутёмных коридорах, которые вдруг становятся пустыми и холодными. Люди стараются не смотреть друг другу в глаза, а в курилке, по кругу, обсуждаются одни и те же последние сплетни – кого позовут, кого назначат, куда опять не поедут, потому что денег нет.

В театре нельзя спасаться в одиночку: когда корабль идёт ко дну, тонут сразу все отсеки. Упадок особенно сильно бьёт по тем, у кого нет дополнительных источников заработка и самореализации, у кого

(Лёвушкина главная похвала для своих актёров) " нет ничего, кроме театра". В такие времена нельзя особенно зависеть от положения дел в творческом коллективе: общая опустошённость способна довести до депрессии самого жизнерадостного человека.

Хорошо ещё, что, занятая поисками автора любовных посланий, Мария

Игоревна проскочила этот момент, попросту не заметила, что над театром сгустились тучи, что теперь "художественному руководству" ну совершенно не до неё.

3.

Милая моя, драгоценная, извини, что долго не писал тебе, просто я тут немного расхворался, проклятый грипп, хотел перенести на ногах, потому что дел, как всегда, невпроворот, да и негоже валяться дома, я от этого только дурею, пухну и способен заболеть ещё сильнее.

Но организм мой, подорванный такой жизнью, не выдержал, вот я и свалился с сильной температурой, и ты знаешь, когда у меня был жар, мне казалось, что ты рядом, что ты ухаживаешь за мной, даёшь таблетки или заботливо подтыкаешь одеяло, кладёшь на лоб холодную повязку. Я почти физически ощущал твоё божественное присутствие, и тогда мне становилось легче, но я не хотел поправляться, потому что тогда ты бы окончательно исчезла из моих видений. Потом, когда начал выздоравливать, я принялся сочинять стихи – они просто полились из меня, строки, строки, строки… Выслать я тебе их не могу, так как боюсь твоей ехидной оценки – ты же у нас слова в простоте не скажешь…

Но теперь всё позади. В понедельник у меня выходной, а со вторника я уже вышел на работу, люди и всякие повседневные обязанности, помогают мне забываться. Однако, когда вечером я возвращаюсь в свою пустую, заброшенную берлогу, ложусь в простуженную кровать, мне снова становится не по себе. Я думаю о том, что было бы, если бы я, наконец, набрался смелости, подошёл бы к тебе и попытался объясниться. Знаешь, меня сильно отпугивает большое обручальное кольцо у тебя на руке, я не хотел бы создавать тебе никаких проблем, живи спокойно, как тебе живётся-можется, а я уж перетопчусь как-нибудь.

У меня же теперь появилась новая реликвия – помнишь, когда мы столкнулись с тобой случайно в "Никитинских рядах" я снял с твоей шубки длинный волос? Так вот я не выбросил его, а положил в карман.