* * *

– Матушка, Катерина Алексевна, идите скорее! – в палатку влетел перепуганный царский денщик. – Государь не в себе, страсть Господня, что с ним творится!

За годы, проведенные с Петром, а вернее – подле Петра, Екатерина успела привыкнуть к таким заполошным вызовам. Но на сей раз на усатой роже высоченного преображенца застыло настолько искреннее выражение ужаса, что Екатерина мигом забыла и о многодневной усталости, и о тошнотном недомогании тяжело переносимой беременности.

– Фима, Рустем, за мной не ходить! – только и успела бросить она, срываясь со своего горького ложа, и бросилась к выходу. Какая-то из женщин успела заботливо накинуть ей на плечи платок.

То, что творится сейчас с государем, явно не для посторонних глаз! Кажется, она в забытьи произнесла это вслух, потому что денщик ответил с неподдельным отчаянием:

– Какое там «не для чужих глаз», свет-государыня? Да на него все войско уже дивится, как на того медведя ярмарочного, что с цепи сорвался!! Как Шафиров с Борис Петровичем от басурман, с переговоров с визирем, значится, воротились, Петр Алексеевич с ними накоротке поговорить изволили, а после заревели, будто зверь раненый, да вон из шатра-то и побежали! Я, олух, ошалел, не угнался…

Тут навстречу попались несколько угрюмых артиллеристов, кативших зарядный ящик, и денщик бросился к ним с отчаянным вопросом:

– Православные, царя не видели?

– Эвон, бродит, – безучастно отмахнул один рукой, обмотанной присохшей в крови тряпицей. – К ретраншементу[43] подался, сказывали…

Денщик потянул Екатерину за руку:

– Пойдемте, пойдемте живее, Катерина Алексевна, как бы, избави Боже, чего над собой не учинили Петр Алексеич-то… Мне ж за это башку долой!! – вдруг добавил он плаксиво.

Екатерина и без того бежала так быстро, как только позволяли ее истощенные силы. Ее провожали опустошенные глаза усталых, потерявших надежду пехотинцев. Над погибавшим российским войском висела редкая тишина. Молчали громовые жерла турецких пушек, не трещала ружейная пальба – еще действовало перемирие, объявленное ради переговоров… Кое-кто из солдат, сидя прямо в пыли, вяло чистил фузею или точил штык, чинил порвавшуюся амуницию или латал прохудившуюся рубаху. Но большинство, дойдя до предела физических и моральных сил, тяжко спали, разметавшись на голой земле. Их безжизненные позы рождали у Екатерины страшные образы скорого будущего: оборона пала, армия уничтожена, вечным сном уснули служивые, смертно притомившись на государевом деле…

Нескладно высокая, огромная фигура Петра возвышалась над лежащими и сидящими солдатами. Он мерил засыпанные осколками турецких гранат и всяким бранным хламом улицы лагеря механическими, бессмысленными шагами. Голова царя была низко опущена, и мучительные стоны срывались с его искусанных губ. Судорожно сжатыми кулаками он гулко и методично ударял себя в грудь, словно исполняя обет страшного покаяния.

Исполненная внезапно переполнившей все ее существо острой жалости, Екатерина бросилась к возлюбленному, обхватила его своими слабыми руками, попыталась удержать:

– Петер, друг мой, успокойся! Не надо, Петер!..

Он порывисто отстранился и посмотрел на нее совершенно осознанным взором, исполненным боли и раскаяния. По обветренным щекам царя крупно катились горькие, неумелые слезы.

– Погубил, Катя, всех погубил! – простонал он, скрипя зубами. – На погибель привел, как воинство египетское к морю Агарянскому… Не простит Господь, себя не прощу!! Оставь, Катя, оставь!..

Он с каким-то остервенением вырвался из ее объятий и зашагал дальше, выбирая свой путь среди лежащих, сидящих или бродящих солдат. Они уже не приветствовали своего властелина и даже не сторонились, чтобы дать дорогу. Петр брел среди них, обреченный между обреченных, один из многих, равный среди равных…

Екатерина хотела последовать за ним, но ее удержала крепкая и жесткая ладонь, легшая на плечо. Она обернулась со смешанным чувством изумления и раздражения – кто посмел?

Перед ней стоял фельдмаршал Шереметев, еще не успевший снять свой обильно украшенный золотым позументом парадный кафтан, в котором, наверное, был на переговорах у визиря. Сероватый пыльный парик Борис Петрович небрежно сунул в карман, и теплый ветерок едва шевелил его короткие стриженые седые волосы. Суровое, несколько обрюзгшее лицо полководца было красным и потным.

– Так-то, Марта, доченька, «воинство египетское в море Агарянском», – печально проговорил старик, и Екатерина изумилась: как он ее назвал? Так, кажется, Борис Петрович не обращался с тех пор, как Меншиков обманом забрал ее, бедную экономку, из его московского дома…

– Отчего великий государь не в себе? Борис Петрович, что сталось? – Екатерина бросилась к Шереметеву и не совсем политично схватилась за его крепкую руку.

– Погано, дочка. – Шереметев не пожелал искать обтекаемых выражений. – Пропали переговоры. Мы с Петькой Шафировым перед визирем Мехмедкой как только мелким бесом не рассыпались! Азов-де отдадим, фортеции по всем рубежам южным сроем, и контрибуцию сулили самую почтенную… Я, генерал-фельдмаршал Шереметев, неприятелю пушки и знамена войска нашего отдать хотел, и не отсох мой язык!! Во второй раз с конфузии Нарвской!.. – старик в отчаянии ухватил себя пятерней за редкие волосы, но справился с унижением и продолжал. – Только бы войско наше, ребятушек моих, обратно на Русь вывести! Душу свою на стыдном ковре разложил, в шатре визиревом…

– А что же визирь? – выдохнула Екатерина.

– Истукан турецкий, вот что!!! – рявкнул Шереметев, но вновь овладел собой и произнес почти спокойно: – Клевещу от гневного сердца, дочка. Визирь и умен, и смел сердцем, и нам оказал надлежащий чину послов прием. Однако был непреклонен. Только наша безусловная капитуляция ему надобна, и все тут! Он-де султану поклялся пленного государя нашего в Царьград привезти, а хану много тысяч ясыря должен за конницу его… Тут уж Петька Шафиров, куда как гладко стелет, и тот поднялся, слова не говоря, да и вышел вон!

– Петр Павлович поступил достойно, – печально сказала Екатерина. – Допускать до такого позора невозможно! Что ж, Борис Петрович, я благодарна вам за откровенность вашу. И готова встретить свою участь без слез и жалоб…

– Постой, доченька, – Шереметев вдруг замялся, словно желал что-то сказать и не знал, как это сделать. Он почесал жирный потный загривок, потоптался тяжелыми больными ногами, встретил ждущий, вопросительный взгляд Екатерины и произнес вполголоса:

– О тебе у меня с визирем беседа была конфиденциальная. Задержался я малость в шатре – палку свою подбирал. Так визирь Мехмедка мне и говорит – я ж по-турецки и без Шафирова разумею. Говорит он: Шеремет-паша, передайте благородной госпоже Екатерине, что, как она есть шведская подданная и пленница московитов, то обещаю ей одной свободный пропуск из лагеря ко двору Карла Шведского, живущего под защитой Высокой Порты. Ежели же не сможет уйти добром, пусть битвы не страшится. Есть-де, говорит, некий отважный шведский офицер, который ходит в бой с янычарами, который имеет прямой приказ разыскать ее в стане московитов и от всякой опасности оборонить… Швед твой, доченька, по всему, ищет тебя!