Екатерина посмотрела в выцветшие с годами глаза старика-фельдмаршала спокойно и грустно:

– Я знаю, что Йохан где-то рядом. Я чувствовала это с самого Яворова! Но я уже сделала выбор, Борис Петрович, и не тревожьте меня более искусительными сомнениями. Я сумею быть тверда до конца и достойна Петра Алексеевича!

– Достойна Петра?! А он тебя достоин? – Шереметев криво усмехнулся, почти не пряча презрения: незачем было старику скрывать свои мысли, он уже вел счет на последние часы. – Ты только подумай хорошенько, Марта! Завтра я выведу войско в поле, дадим басурманам генеральную баталию. Не дело солдатушкам моим издыхать здесь, среди шанцев, словно крысам в норе! Завтра нам «со святыми упокой» и будет… А коли я говорю – край, то самый край и есть!!

– Неужели, Борис Петрович, у нас вовсе нет надежды на викторию или хотя бы на прорыв и ретираду? – внутренне холодея, спросила Екатерина. Она давно была готова к худшему, но слышать эти горькие слова от полководца, никогда ранее не впадавшего в отчаяние, было страшно.

Шереметев неопределенно помотал головой:

– Надейся, дочка, коли тебе так легче! Только пустое это… Послушай лучше: я на аванпостах приказал, чтобы пропустили тебя, не чиня задержки. Уходи, себя пожалей да дитя свое нерожденное. Я, старый дурень, увез тебя, восемь лет тому, из разоренного дома твоего! Я, пень легковерный, отдал тебя злодею Алексашке Меншикову… По моей вине ты страдания терпишь, мне и спасать тебя! Беги от нас, Марта, пленница из Мариенбурга! Беги, не оглядываясь! Твой швед – кавалер достойный, не видел я его, а чувствую… Примет он тебя, дитя твое примет и любить будет! О дочках же покамест царевна Наталья в Преображенском заботу явит, добрая она… Кончится война – даст Бог, сама приедешь за ними.

Шереметев шумно вздохнул, словно с души его упал тяжкий многолетний груз. Неловко шагнув к Екатерине, он размашисто перекрестил ее и, крепко обняв, по-отечески троекратно облобызал:

– Благословение мое да будет с тобою, дочка, как бы ты ни решила. Ныне пойду! Недосуг мне с тобою. Надобно каптенармусов да интендантство тряхнуть: пущай поскребут по коробам и разок накормят моих ребятушек досыта… Напоследок! Нам завтра, быть может, еще целый день воевать. Пойду…

Денщик Порфирич, умевший следовать за своим барином незаметно, словно тень, явился перед Мартой и, будто повторяя движения Бориса Петровича, тоже благословил ее.

– Послушалась бы ты, девонька! – сказал он веско. – Мужиковское это – война, присяга да верность. К бабьему бы тебе уделу вернуться. К семье да к счастью.

* * *

Екатерина не помнила, как вернулась в свою палатку и, словно подкошенная, рухнула на руки своим «походным фрейлинам». Когда она пришла в себя, офицерские жены хлопотали над нею, обмахивали опахалом, обтирали ей лицо и грудь влажным платком, совали под нос флакончик с нюхательными солями, но больше бестолково ахали и причитали. Фима Скоропадская не совсем политично, зато очень действенно растирала Екатерине ушки и била ее по щекам, жалобно умоляя «голубушку, солнышко» поскорее «открыть ясные глазки». В общей суматохе не принимали участие лишь несколько женщин, потерявшие мужей в недавних сражениях. Покрытые черными платками, они в молчании стояли на коленях подле киота и мертвыми сухими глазами смотрели на дрожащий огонек лампадки. Слез у них уже не осталось…

Появился верный «паж» Рустем, принес раздобытую где-то фляжку с терпким молдавским вином. Присел на корточках около ее жалкого ложа и, давая госпоже пить, сочувственно глядя ей в лицо, спросил:

– Плохо тебе, да, совсем плохо?

Екатерина слабо кивнула. Отвечать не было сил.

– А есть ли у тебя дорогие камни, госпожа? – неожиданно поинтересовался Рустем. – Изумруды, рубины, те, что блестят, как солнце?

– Есть немного… – бессильно прошептала Екатерина. – А тебе зачем?

– Важные турки очень любят красивые камешки, – наивно объяснил «паж». – Мы, татары, тоже их любим, но не так: нам больше по сердцу добрые кони и оружие… Ты бы, госпожа, собрала свои камни и отдала их турецкому визирю! Он может отпустить тебя отсюда…

– Отпустить меня?! – от внезапно нахлынувшего гнева Екатерина даже несколько пришла в себя. – И только?! А как же все иные, Петр Алексеевич и его армия?

– Войско – что? Они воины! Будет великая битва, и все они во главе с толстым Шереметом попадут в рай, покрыв себя славой. Это – счастливый удел, я и себе такого прошу у Аллаха, – важно сказал Рустем. – А долговязый царь Петро пусть умирает! Он – плохой муж тебе, госпожа! У него безумные глаза, он постоянно жаждет крови и не может ею насытиться.

– Как ты смеешь так говорить о государе Петре Алексеевиче?! – возмутилась Екатерина.

– Это он московитам государь! – воскликнул Рустем. – Но не мне и даже не тебе. Моя госпожа – только ты.

– Ты не знаешь царя Петра! – рассердилась Екатерина. – Он – великий человек, он нужен России!

– И ты любишь его, госпожа, – обреченно заключил Рустем. – Но царя Петро турецкий визирь не отпустит ни за твои камешки, ни за все сокровища джиннов. Смирись с этим. Купи свободу себе, плоду, который ты носишь, и этим слабым женщинам!

– Разве турецкого визиря подкупишь какими-то жалкими камнями? – удивилась Екатерина. – Думаю, он достаточно богат.

– Несметно богат только великий и всемогущий султан, да продлит Аллах его дни! – объяснил Рустем. – А визирь – всего лишь его слуга, и происходит он, рассказывают, из незнатной и бедной семьи… Ты дашь визирю все, что есть у тебя в шкатулке, а он согласится говорить с тобой. Ты умная, госпожа, ты сумеешь выпросить у него свободу. Османы любят быть милосердны к немногим, когда побеждают многих! Потому об их победах поют песни. Иначе их бы только боялись и проклинали.

– Правда-правда, у нас в Украине говорят то же самое! – вмешалась в разговор старшая фрейлина Фима Скоропадская, которой, при всей ее храбрости, совсем не хотелось умирать. – Голубушка, Катерина Алексевна, давайте хоть попытаемся спастись! Перемирие еще продолжается, мы сможем пройти к басурманам в лагерь! У меня тоже есть кое-что, государыня… У меня есть брошка с очень красивым камушком, взгляните!

Фима стала рыться в кожаном чемоданце, вмещавшем ее скромное имущество, и наконец извлекла что-то блестящее и протянула вещицу Екатерине. Красивая брошка с изумрудом в изящном золотом ободке… Ах, как элегантно она бы смотрелась на бальном платье, на кружеве, у самой груди! Впрочем, теперь все равно, нынче не до ассамблей… Они остались в прошлом, все эти ассамблеи и приемы! Теперь только едкая пыль, бурая засохшая кровь, отчаяние, близость смерти или, быть может, плена, который хуже смерти…

– И у нас… И у нас камни-яхонты, злато-серебро найдутся! – наперебой воскликнули несколько женщин и стали копаться в своих запыленных узелках.

– Не для себя, государыня-матушка! – просто сказала подполковничиха Самойлова, протягивая Екатерине собранные ее подругами по несчастью драгоценности. – Нам-то куда идти от мужей наших венчанных, от соколов наших сизых? Вы, Катерина Алексевна, спасайтесь. Наследничка, надежу нашу, во чреве своем спасайте! Авось да разгорятся у визиря Мехмедки на взятку сию глазищи! А может, и жалость в нем, нехристе, пробудится: все ж душа человечья…