— Ну что ж, будем надеяться, что это не только впечатление… Могу я поинтересоваться вашими планами на ближайшие дни?

— Назарьевы вместе с Меркуловыми переезжают сегодня на виллу, я рассчитываю их там навестить. А завтра Тихменёв ведет меня к Тургеневу. Вообще удивительный нынче год — столько русских писателей приехало в Баден одновременно…

— И вы ждете чего-то необыкновенного от общения с ними, — улыбнулась Вера Андреевна.

— Я не знаю, чего я жду, — промолвил Михаил после паузы. — Но я счастлив, что у меня такие современники, как Тургенев, граф Толстой, Достоевский. Мне кажется, что наше время — в литературном смысле — стоит очень высоко, может быть, даже выше тех лет, когда творили Пушкин и Гоголь…

— Только не вздумайте сказать Ивану Александровичу, что кто-то где-то в чем-то может превзойти Пушкина, — заметила Вера Андреевна, — он обидится и прекратит знакомство с вами. Для него Пушкин — идеал писателя, недостижимый образец.

Михаил не нашелся что ответить. По правде говоря, он был немного озадачен, потому что считал, что интересы его собеседницы ограничиваются в основном баденскими сплетнями, и ей нет дела до литературных предпочтений его коллег. Попугай закачался на жердочке и голосом графа Вильде проговорил:

— Ну до чего же умная бестия, а? Возьму-ка я тебя с собой! По-моему, я знаю, кто составит тебе отличную компанию!

После чего захлопал крыльями и уже другим голосом выдал очередной загиб. Михаил понял, что пора откланяться, поцеловал графине руку и ушел.

Переезд Назарьевых на виллу «Георгин» сопровождался скандалом, начало которого Михаил не застал, потому что правда о регулярных отлучках Петра Николаевича в казино открылась еще в гостинице. Нет, Лукерья не проговорилась, ни при чем оказалась и Анастасия, но, как водится, кто-то из гостиничных знакомых Глафиры Васильевны увидел ее супруга в казино, неосторожно упомянул об этом при ней, старая дама сопоставила факты, навела кое-какие справки — и Петр Николаевич был выведен на чистую воду. Застигнутый врасплох, он неловко лгал, нес чепуху и вообще совершенно уронил себя не только во мнении супруги, но и во мнении Меркуловых, которым, конечно, все тотчас же стало известно. Когда Михаил явился на виллу «Георгин», слуги еще носили и расставляли вещи, в гостиной громоздился самовар Глафиры Васильевны и старомодные чемоданы четы, а в широко распахнутые окна лился солнечный свет. О приходе писателя никто не доложил, так как все были заняты; он пошел наугад через комнаты и сначала увидел Кирилла, который сидел за шахматной доской, подперев щеку. Мальчик и сообщил ему, что госпожа Назарьева уличила своего мужа в том, что он играет в казино, и теперь она плачет у себя в кабинете, а Петр Николаевич лежит с полотенцем на голове в малой гостиной на втором этаже.

— А я читал «Дом на улице Дворянской», — добавил Кирилл, застенчиво глядя на писателя. — Вы хорошо понимаете детей. И почему ваши герои в детстве были такие симпатичные, а потом стали совсем несимпатичные?

Михаил иногда тешил себя мыслью, что за словом, если что, в карман не полезет, но, услышав вопрос подростка, он совершенно растерялся и промямлил нечто невнятное в том духе, что такими героев сделала жизнь.

— А где Анастасия Петровна? — спросил он.

— Успокаивает Глафиру Васильевну. И зачем она так убивается? Господин Назарьев даже немного выиграл. Некоторым везет куда меньше, они из Бадена без вещей уезжают.

Михаил очень хотел видеть Анастасию, но рассудил, что в присутствии старой дамы не сумеет толком с ней поговорить, и поднялся к Петру Николаевичу. Тот лежал на диване, держа на лбу смоченное холодной водой полотенце. Когда вошел Михаил, Назарьев тревожно приподнялся, но, узнав гостя, успокоился.

— Слава богу, это вы! А я уж подумал, что Глафира Васильевна опять пришла меня язвить…

— Ничего не говорите, я уже знаю о вашем несчастье, — сказал Михаил, присаживаясь на стул. Петр Николаевич тотчас вцепился в слово «несчастье», которое больше всего подходило к его пониманию ситуации.

— Ах, как вы точно сказали, Михаил Петрович! Вот ведь воистину несчастье! И главное, я даже не могу сказать, что заслужил его… Ну играл, ну скрывал от супруги, а что делать, если она таких строгих взглядов? Верите ли, — горячо зашептал Петр Николаевич, хватая собеседника за руку, — она мне даже с нашими соседями не давала в картишки перекинуться… У нее отец все состояние проиграл и помер, вот она и решила, что ее муж играть никогда не будет. А надо мной смеялись! — прибавил обидчиво Петр Николаевич. — Говорили, что я у супруги моей под каблуком… Всю жизнь, всю свою жизнь я терпел лишения!

— Какие еще лишения ты терпел? — крикнула Глафира Васильевна, просовываясь в другую дверь, за которой, очевидно, находилась еще одна комната. — Изверг! Деспот!

— Ну Глафира Васильевна, ну не стоит, право… — Анастасия потянула приемную мать обратно.

— Да ведь, если вдуматься, что такое моя жизнь? — застонал Петр Николаевич, уже не сдерживаясь. — Хотел в армию пойти — денег не хватило! Стихи в молодости сочинял — все смеялись… Служил, как мог, богу, царю и отечеству… усы мечтал отрастить, усы! Такую малость… Но нет! Государь император Николай Павлович решил, что чиновникам усы не положены… Только бакенбарды! А у меня в бакенбардах физиономия, как у сома на блюде…

— Петр Николаевич, ну что ты говоришь! — запричитала Глафира Васильевна, вновь показываясь в дверях. И вновь Анастасия потянула ее обратно, чтобы успокоить.

— За границу в молодости мечтал поехать, мир увидеть! — закричал Петр Николаевич. — Так предыдущий государь и за границу пускал неохотно… Не вышло! Не дали мне пашпорта! Так и состарился среди забот и трудов… Тащил свой крест, как мог! Чужого ребенка на себя взвалил…

За той дверью, где находилась Глафира Васильевна, отозвались громким старушечьим плачем.

— И вот теперь, когда я старик и даже с бакенбардами смирился… вот! И заграница тебе, и казино, и все, что хочешь… А нельзя! Опять нельзя! Почему нельзя, я спрашиваю? — закричал он сорвавшимся тоненьким голосом в сторону двери, за которой скрывалась его супруга. — Другим можно, а мне нельзя! Господи, я за игорным столом… может быть, впервые в жизни человеком себя почувствовал! Красное, черное, чет, нечет… Что деньги, деньги — тлен и суета! Человеком быть хочу, че-ло-ве-ком! Хоть так, хоть в этом проклятом казино! Не дал мне бог возможности совершить подвиг, сделать что-то большое — пусть хотя бы у игорного стола… Разве я многого прошу?

Он заплакал, и слезы, настоящие, тяжелые слезы катились по его щекам. Михаил совершенно растерялся. Сам он был задавлен бедностью и вынужден рассчитывать каждый свой шаг. Сравнивая Назарьева с собой, он был готов счесть Петра Николаевича чуть ли не баловнем судьбы, и признания собеседника его совершенно ошеломили.

«Чего-то я не понимаю в жизни… — в тревоге подумал Михаил, — чего-то или… всего?» Как мог, он стал успокаивать Петра Николаевича. Все образуется, он взрослый человек, он вернется в казино, когда захочет.