Он был усталым еще много дней после этого. Постоянно лежать на скамье – занятие жесткое, неудобное и весьма-таки нудное, пусть вас даже и обложили со всех сторон мягкими одеялами, валиками и подушками. Питер страдал от того, что не мог выходить на улицу. Сквозь окно, вплотную к которому придвинули скамью, он смотрел на долину и на стелящийся по ней дым паровозов, но самих поездов отсюда не видел.

Бобби сперва очень трудно было о нем заботиться так, как ей бы хотелось и чтобы одновременно это не выглядело в его глазах занудством. Но потом ее опасения как-то сами собой забылись, и, по признанию самого Питера, она и Филлис стали просто отличными ребятами. Когда же сестры куда-нибудь уходили из дома, время с ним проводила мама.

Нога у Питера сильно болела, особенно по ночам, но утверждение Бобби, что он не трус, удерживало его от нытья и жалоб. Как видите, и похвала иногда бывает полезна.

Питера навещали. Миссис Перкс забегала справиться о его самочувствии, и начальник станции посетил его, и несколько человек из деревни заходили с ним поболтать. Но тем не менее время шло для него томительно медленно.

– Если бы мне хоть было что почитать. Наши-то книжки я уже раз пятьдесят перечитывал, – пожаловался однажды он.

– А схожу-ка я к доктору, – приняла решение Филлис. – У него-то точно есть книги.

– И все они только небось о том, как болеть, или о человеческих внутренностях, – состроил кислую мину Питер.

– Зато у Перкса есть целая стопка журналов, которые пассажиры бросают в поездах. Вот я у него для тебя их и попрошу, – возникла другая идея у Бобби.

И каждая из сестер направилась в свою сторону.

Бобби застала Перкса за чисткой ламп.

– Ну, и как там наш молодой джентльмен? – первым делом поинтересовался он.

– Спасибо, гораздо лучше, – ответила Бобби. – Только ему очень скучно, и у меня к вам просьба. Не одолжите ли почитать ему ваши журналы?

– Ну вот. – Лицо у Перкса вдруг виновато вытянулось, и он потер ухо черной от масла ветошью, которой до этого чистил лампы. – Как же я сразу сам об этом-то не подумал. А ведь сегодня утром прямо мозги сломал, чем бы его поразвлечь. И ничего у меня не придумалось, кроме морской свинки. Ее-то один мой юнец знакомый вам к чаю сегодня доставит.

– Как здорово! – всплеснула руками Бобби. – Настоящая живая морская свинка! Да он будет счастлив. Только журналы ему, если можно, тоже хотелось бы.

– Вот тут-то у нас с тобой и загвоздка, – опять огорчился Перкс. – Я только что все их направил мальчику Снигсонов. Он там себе после пневмонии очухивается. Но у меня есть куча иллюстрированных газет. – И, повернувшись к сложенной в углу прессе, он выхватил из нее солидную кипу.

– Вот в газетку сейчас ненужную обернем, бечевочкой перехватим, и будет тебе удобно нести до дома! – добавил он.

Оберткой ему послужил изрядно пожелтевший выпуск какой-то газеты, из которой он весьма ловко и соорудил аккуратный сверток.

– Он там найдет кучу всяких картинок. И если ему вдруг приспичит что-нибудь разукрасить краской, цветными мелками или чем еще таким прочим, пусть себе не стесняется. Мне они больше все равно не нужны.

– Какой же вы милый! – обрадовалась Бобби и, подхватив сверток, поспешила в обратный путь.

Сверток оказался довольно тяжелым, и, когда ей пришлось ждать на переезде, пока пройдет поезд, она, дав отдых рукам, поставила его поверх калитки. Взгляд Бобби от нечего делать лениво скользил по тексту газеты, из которой Перкс сделал обертку.

Вдруг она чуть не до судороги вцепилась в нее пальцами и низко склонила голову над текстом. То, что она прочла, походило на страшный сон, но она продолжала читать, только вот самый последний абзац оказался оторван.

Бобби не помнила, как добралась до дома, войдя в который на цыпочках поднялась к себе в комнату, заперла дверь, развернула сверток и, опустившись на край кровати, вновь принялась читать страшный текст. Ноги и руки ее заледенели. Лицо горело. Наконец она отложила газету и дрожащим шепотом выдохнула:

– Ну вот, теперь я все знаю.

Заметка, вызвавшая у нее такое смятение, носила заглавие: «Конец судебного разбирательства. Вердикт. Приговор». И там говорилось про подсудимого, имя которого и фамилия в точности совпадали с именем и фамилией их папы. И суд вынес ему вердикт: «виновен». А приговор был: «пять лет каторжных работ».

– О, папа, – яростно скомкав газету, проговорила Бобби. – Это неправда. Не верю, не верю. Ты никогда бы такого сделать не мог. Никогда, никогда, никогда.

В дверь настойчиво заколотили.

– Ну что там еще? – словно очнулась Бобби.

– Это я! – сообщил снаружи радостный голос Филлис. – Чай готов. А какой-то мальчик принес для Питера морскую свинку! Спускайся скорее!

И Бобби сочла, что обязана именно это и сделать.

Вот так порой и случается в жизни, что какой-то клочок старой, никому не нужной газеты выдает вам ужасную тайну, которую от вас столько времени скрывали. Теперь Бобби знала о папе, но к чаю вышла, изо всех сил притворяясь, будто с ней ничего не произошло. Она очень храбро взялась притворяться, однако не слишком удачно.

Стоило ей войти, как домашние, подняв от чашек глаза, заметили ее покрасневшие веки и бледное, в красных пятнах лицо.

– Милая! – тут же вскочила навстречу ей мама. – Что случилось?

– Голова болит. Сильно, – сказала Бобби. И, в общем, даже не солгала, потому что она у нее и впрямь болела.

– Что-то не так? – задала мама новый вопрос.

– Нет, со мной все в порядке. Правда, – откликнулась Бобби, телеграфируя ей из опухших глаз мольбу: «Только, пожалуйста, не в присутствии остальных!»

Чаепитие это прошло в не слишком веселой и непосредственной обстановке. Поняв, что с Бобби произошло что-то скверное, Питер впал словно бы в речевой ступор, и, пока длилась трапеза, его словно заклинило на одной фразе: «Еще хлеба с маслом, пожалуйста!», которую он непрестанно и повторял, хотя на тарелке его еще не был съеден и предыдущий кусок. Филлис в знак сочувствия старшей сестре пожала ей под столом руку, умудрившись при этом опрокинуть ее чашку с чаем.

Впрочем, Бобби скорей это оказалось на руку, ибо она смогла немного прийти в себя, пока ходила за тряпкой, а потом вытирала разлившийся чай с молоком. А потом она была вынуждена опять сесть за стол, и ей казалось, что чаепитие это вообще никогда не кончится. Когда же оно все-таки завершилось и мама, собрав на поднос посуду, понесла ее на кухню, Бобби тут же последовала за ней.

– Пошла признаваться, – повернулась Филлис к Питеру. – Интересно, что же она натворила?

– Может, что-то разбила? – пожал плечами он. – Но зачем так глупо себя вести. Мама нас никогда за нечаянное не ругает. Слышишь? Они наверх поднимаются. Теперь я, по-моему, понял. Бобби грохнула кувшин для воды, на котором аисты, и идет показать его маме. Видимо, в нем все и дело.