Для меня же за это время закончилась одна жизнь и началась новая.

— Послушайте, э-э-э…

— Ремарчук Сергей Петрович, я вам представлялся уже, Александра Ивановна. Дважды. — И столько откровенной язвительности в тоне. Что я сделала лично тебе? Имени не запомнила, и ты решил, что я заносчивая богатая стерва, способная на любую гадость?

— Сергей Петрович, вы пытаетесь меня обвинить в чем-то? Или же ваша цель вынудить меня испытывать чувство стыда?

— Моя задача — выяснить, были ли причины, способные привести к такому фатальному исходу. Муки совести — для каждого дело сугубо персональное.

Фатальному исходу? Смотря что им считать. То, что муж приговорил меня к смерти непонятно за что. Или к тому, что я могла бы ему ответить тем же.

— Нет, причин для такого у нас не было. И мучиться укорами совести у меня их тоже нет.

И это чистая правда. Я не вижу за собой хоть тени вины, за что Гошка мог бы поступить со мной так, и знаю, что и не помышляла о смерти для него. Как бы меня саму ни ранил его поступок.

— Когда вы в последний раз виделись со своим супругом, госпожа Орехова? — резко сменил Ремарчук тон на абсолютно безразличный.

— Вчера, сразу после того, как ушла после вашего допроса.

— Я всего лишь вас опрашивал с целью установления обстоятельств происшествия, участницей которого вы оказались, а не, как вы выразились, допрашивал. — Мне чудится, или он так изощренно третирует меня? Это у них тут такие рабочие приемы? — Очень насыщенная у вас жизнь, Александра Ивановна. Что ни день, так труп поблизости.

Знали бы вы, Сергей Петрович, все. В том числе и о количестве трупов в день.

Что самое странное? В этот самый момент у меня перед глазами встал мой Коля. Свирепый. Полуобнаженный. В крови. Не своей.

Ничего. Не. Бойся.

Ничего и не боюсь. Только тебя потерять теперь.

— Ни в чем из этого нет моей вины, ни прямой, ни косвенной, — внезапно совершенно успокоившись, ответила следователю, смело уставившись в его полные неприязни глаза.

В коридоре загрохотал голос, который ни с кем не спутать. Отец.

— Что, кавалерия на подходе, Александра Ивановна, и чувствуете, что все вам с рук, как всегда, сойдет? С таким папенькой всегда и сходило, небось?

— Вы ничего обо мне не знаете, чтобы судить. Не приходило в голову, что и с таким, как вы изволили выразиться, отцом, и без него мне не за что в этой жизни стыдиться?

— Конечно. Завести в открытую роман с телохранителем, наплевав на статус замужней женщины, в ваших кругах не заслуживающая порицания мелочь, да? А супруга устранили, потому что его не устроила роль задвинутой на задний план использованной рухляди? Или все случайно вышло, Александра Ивановна? Ваш громила Шаповалов чуток силы не рассчитал, и пришлось срочно мужа в ванну совать и вены перерезать, пока не остыл?

Картина, описанная им, была настолько отчетлива, представ передо мной во всех ужасных подробностях, что пустой с утра желудок мигом скрутило, и, зажав рот, я заметалась взглядом в поисках хотя бы урны. Перед глазами поплыли черные пятна, в ушах зашумело, мышцы стремительно стали превращаться в вату.

Дверь распахнулась, и в помещение ворвался отец в сопровождении какого-то явно не маленького милицейского чина, судя по звездам на погонах. Похоже, вид у меня был тот еще, потому что последнее, что я запомнила, был сотрясающий стены рев родителя, обещающего страшную участь бедолаге следователю.

Очнулась я на диване, совсем в другом кабинете.

— Сейчас, Алька, скорая уже на подходе, — хрипло сказал мне отец, что сидел рядом. Лицо серое, губы посинели. Господи, да это разве мне скорая нужна?

— Пап, ты сам бы лег, — стала подниматься я. Слабость еще была, но уже не то, что раньше.

— Нет, лежи сказал! Внука мне еще угробишь!

— Па, ну какой…

— Тш-ш-ш! Ты это… своему Шаповалову скажи… если он хоть слово против. Пусть лесом идет. Ну и что, что от слюнтяя твоего. Мне отдадите, я воспитаю, а вы себе еще нарожаете. А то грозил он мне. Ишь! Не подпустит.

Не понимаю, о чем он.

— Па, а Коля где? — огляделась я в пустом кабинете с большим портретом президента на стене.

— Да че ему будет, амбалу твоему. Опросят, и приедет к тебе в больницу, — ответил и глаза отвел.

— Я без него никуда…

— Цыц, сказал! Алька, я сказал — поедешь, значит…

— Нет, — отрезала я и села, посмотрев на родителя прямо, чуя нутром дурное и восставая всем существом против. — Я без него никуда.

— Алька… он мужик, ему и разгребать, — нахмурился отец. — Вытащу я его, клянусь. С моими деньгами и связями раз плюнуть. Ну даже если и посидит чуток…

— Папа, — я подалась вперед и обхватила его осунувшееся лицо ладонями, — мы ни в чем не виноваты. Нас не нужно вытягивать. Веришь мне? Гошкина смерть… мы не при чем.

Он помолчал, глядя на меня все более мрачно.

— Вот как. Ну как скажешь, дочь. Как скажешь.

И почему мне почудилось, что его мысли сейчас совсем в другом месте?

ГЛАВА 24

— Выходи, чего развалился тут! — Дверь камеры, куда меня определили, когда быканул сдуру, открылась, и появился хмурый Ольшанский. — Отдыхает он тут, а дочка моя в голодные обмороки падает, его ожидаючи. Взяла моду забастовки мне устраивать. И все ты, Шаповалов!

Он еще и договорить не успел, а я сдвинул его с дороги и помчался по коридору. Бледная Сашка сидела на кушетке и вскочила мне навстречу.

— Ты как? — заглянул я ей в лицо и сразу поцеловал в задрожавшие губы. — Тш-ш-ш, не реви. Прости.

— Ну зачем же, Коля? — все же всхлипнула она.

— Сглупил. Психанул.

Живой же я. Как услышал в кабинете следака, что Иван Палыч орет дурным голосом и скорую требует, так и перемкнуло. Покидал чуть ментов, что остановить меня пытались. Типа же допрос, куда пошел. Вот и запихнули меня в камеру поостыть.

— Хорош стоять, прилипли они, — заворчал опять над душой Ольшанский. — Домой поехали, обсудить есть что, да и Альку кормить надо.

Чуть дальше по коридору я увидел Комарова — опрашивавшего меня следователя-важняка, на челюсти которого наливался синяк с отеком. Он что-то пытался возражать ментовскому генералу. Так понимаю про то, что отпускать меня нельзя. Общественно опасный тип я, ну да.

— Комаров, я никуда не потеряюсь, — сказал ему, прижав Сашку лицом к своему плечу. — И за челюсть прости. Захочешь тоже врезать — милости прошу, но поддаваться не стану.