– А в бога веришь? – продолжал настаивать Мошкин.

– Отвяжись.

– Нет, скажи, это важно. Мне это важно.

– Ну верю, и что?

– А я – нет! – Мошкин снова засмеялся. – То есть… это… верю… Знаешь, в кого?

Поскольку я ничего не ответила, он продолжил, стараясь не терять самоуверенного тона:

– В макаронного монстра!

– В кого? – не выдержала я. – Ты что, вообще, что ли? Что ты говоришь, ты себя слышишь?

– В нашей религии… это… два миллиона человек! – с гордостью заявил Мошкин. – Называется… пастафарианство! От слова «паста»! Макароны!

– То есть ты, Леша, веришь не в бога, а в макароны, так?

– Ага…

Я молча посмотрела на Мошкина, который глупо улыбался, что-то показывал руками, лицом (наверно, макаронного монстра), отвернулась и пошла в гардероб. Он уже был заперт, чтобы открыть, надо попросить у Инжирки ключ, который она мне не даст. Притворяться, что у меня что-то заболело, я не хотела. Поэтому я перелезла через решетку, словно специально сделанную так, чтобы можно было по ней ловко перемахнуть, взяла свое пальто и ботинки. У нас все окна завинчены на шурупы, кроме одного. Я однажды это обнаружила, когда дядя Миша меня не выпускал после пятого урока, а мне нужно было на соревнования по ориентированию. И я, прекрасно зная, что окна не открываются, пыталась открыть каждое окно. И одно из них, самое крайнее к его каморке, как раз не было закручено. Или уже кто-то отчаявшийся, вроде меня, открутил шурупы.

Я вылезла наружу, поплотнее прикрыв за собой окно. Я понадеялась, что в сегодняшней суматохе моего отсутствия особенно никто не заметит. А я, может, и вернусь. Похожу немного по улице, подышу, потому что если временами не отдыхать от духоты и маразма нашей школы, то сама превратишься в макаронного монстра или в кого там верит бедный, растерявшийся вконец Мошкин. Интересно, это он так рассыпался оттого, что я его не люблю (а сегодня мне это стало ясно окончательно), или я его не люблю оттого, что он такой – без начала и конца, верха и низа, аморфная бесхребетная котлета?

Поскольку мои родители не любят говорить на подобные темы, я иногда просто пытаюсь представить, что сказал бы мне папа в этом случае. «Пожалей его», точно. Папа-то имеет в виду пожалеть по-христиански. У него всегда такой ответ, если я рассказываю ему о своих невзгодах. Чем они критичнее, тем настойчивее папа мне советует пожалеть моего врага. Я знаю, что фразой «Мне тебя жаль» можно если не убить врага, то сильно ранить. И, хоть папа имеет в виду совсем не это, получается именно так.

А мама бы сказала: «Сашенька, может быть, у Леши другого способа нет, чтобы обратить на себя твое внимание». Что, в общем, близко к папиному «пожалей его».

А что, если они – правы? И я на самом деле жестокая и черствая. Потому что мне ничуть не жалко Мошкина. Я уже думала об этом недавно.

Я услышала, как заиграл телефон в кармашке сумки. «Сердце… человек со сложенными руками… красный цветок… красное сердце…» Сири невнятно перечислила все значки, которые я поставила около маминого имени в записной книжке телефона.

– Сашенька! Как хорошо, что ты ответила! А у тебя нет урока?

– Нет.

– А, хорошо… А ты не можешь прийти домой?

– А что такое?

– Ну… – Мама замялась. – Я как-то… не очень хорошо себя чувствую, а собаки хотят на улицу, кажется…

– Я уже их выводила. Мам, я приду, конечно, а что с тобой? – испугалась я. – Может, тебе лечь?

– Да нет, нет… Просто что-то… голова как-то… кружится…

Я повернула к дому. Я видела, что мне пишет что-то ВКонтакте Мошкин, ищет меня, думая, что я в школе. И не стала ничего отвечать.

Мама сидела за чужой рукописью, склонившись низко-низко, бледная, и я увидела, какие у нее синяки под глазами.

– Мам… – Я присела перед ней на корточки. – Тебе нужно прилечь. Ты что-то… – Я не стала говорить, что она плохо выглядит.

– Да, да, хорошо, мне немножко осталось… закончить… Я сегодня неважно спала. Ты слышала, как скребся кто-то из собак? Скребся и скребся, цокал, бегал по квартире…

Я, естественно, не слышала, я сплю как убитая. Но собаки, которые живут у нас уже третью неделю, надоели мне до ужаса. Как они надоели нашему хвостатому царю, я уж и не говорю. Было уже все: и дрались, и запирали по очереди мосек и Робеспьера, и ругали, и увещевали, мама пыталась кормить их «для дружбы» из одной миски, затеяла общую игру в «шуршащий бантик», заставив меня для этого найти и привязать к веревочке яркий пакет. Но, понятное дело, ничто из этих глупостей не могло сдружить местного царя и тявкающих мосек, брошенных их взбалмошной хозяйкой.

Я взяла тряпку, вытерла две лужи, которые наделала Алисонька. Веня, несмотря на свой очень плохой характер, терпит до улицы. Я не помню, чтобы у Нелли Егоровны он был такой понятливый и терпеливый. С Алисонькой дело обстоит гораздо хуже. Пока мне трудно ей объяснить главную цель наших выходов на улицу. Теперь-то мне понятно, что муж Нелли Егоровны не просто так сбежал от нее.

Выйдя на улицу, мы потолкались у подъезда и неожиданно увидели Нелли Егоровну. Йорки заволновались, я даже порадовалась – не была уверена, что они узнают хозяйку. А Нелли Егоровна сначала замерла на месте, завидев нас, а потом резко отвернулась и бросилась бежать к своей машине. Я видела, что она минуту назад заехала во двор и припарковалась. Сейчас она заперлась в машине и уткнулась в телефон, чтобы не встречаться со мной взглядом и не смотреть на своих бывших любимцев.

– Ну-ка, моськи, бегом!.. – Я сама побежала, а моськи, привязанные на поводке, были вынуждены бежать за мной.

Я надеялась, что Нелли Егоровна, увидев их голыми, без одежды, непричесанными, бегущими за мной трусцой, спотыкаясь, стукаясь друг о друга, растрогается и возьмет их обратно. Я бы отвела их и поставила под дверью вместе с их чемоданчиками. Но мама категорически против. И спорить с ней, такой бледной и замученной, я не хочу. Мама ест всю неделю только овсянку и рис, потому что все деньги истратила на срочную визу, чтобы поехать в Финляндию. Меня она кормит мясом, а сама есть его отказывается. И никакие мои ухищрения не помогают. Если я не съем мясо, оно пропадет, мама в чем-то очень упрямая. Вот она взяла срочную визу, а поехать мы пока не можем – куда же мы денем собачек?

Моськи голодали-голодали два дня, отказывались от нормальной еды, но поскольку ничего другого не было, как миленькие стали есть все, что им дают. Особенно Веня, потому что мальчик.

– Пошли! – потянула я йорков. – От вас отказались, потому что вы тупые. И страшные.

Моськи весело бежали за мной. Мне казалось, что Вене даже нравились такие прогулки – без одежды, без мучительного одевания-раздевания, вприпрыжку. Алисонька же смотрела на Веню как на старшего брата – может, он и есть ее брат, я толком не знаю. И тоже семенила за мной изо всех своих сил. У самого подъезда я оглянулась, уверенная, что Нелли Егоровна, прикладывая платок к носу, провожает нас взглядом. Ничего подобного! Она разговаривала с кем-то по телефону, хохоча, запрокидывая голову и вовсе не обращая внимания на своих ненаглядных собак. Вот это уже плохо. Не отдала же она их нам насовсем…