подведомственного ему монастыря. Тем не менее, хотя и гонимые и подвергшиеся церковным репрессиям, афонцы, а вместе с ними и некоторые члены церковного общества нисколько не сочли вопроса об имяславии разрешенным, но добивались его пересмотра. При этом они считали себя единственно православными и клеймили уже как заведомых еретиков отлучившие их церковные власти. С вопросом этим тщетно стучали в дверь Собора 1917 года, который был вообще глух и равнодушен к догматическим вопросам, и путем некоторых увещаний удалось его протащить контрабандным путем, через отдел борьбы с сектантством и лжеучениями, то есть под маркой лжеучения, и сдать для рассмотрения, по существу, в подотдел, но там ему не суждено было рассматриваться. Однако вопрос не заглох, он продолжает волновать умы и сулит, может быть, догматическую бурю, если только найдется в нас сил на это. Ведь это честь не малая – иметь серьезное догматическое движение после многовековой нашей спячки: подобает быть и ересям между вами, да откроются искуснейшие – так ведь судил и апостол. Итак, предположим, что движение не замрет и спор будет. Пока сторонники афонского догмата об имяславии не чувствуют себя связанными вероучительным авторитетом Священного синода. Они, оставаясь членами Церкви, чувствуют за собою право и даже долг совести этому постановлению не повиноваться, апеллируя к такой инстанции, которая этим авторитетом обладает. Разумеется, дисциплинарно они должны повиноваться церковной власти: если запрещенный законной властью иеромонах станет священнодействовать, он сам себя исторгает из Церкви и должен быть от нее отлучен, однако не за учение, но за неповиновение. Ибо высшая дисциплинарная власть potestas iurisdictionis, которая распространяется и на potestas sacerdotii, принадлежит и Синоду, и тому епархиальному архиерею, которому вверяется власть в епархии, но вероучительная – нет. Сравните ясность положения в Римской Церкви: там, после осуждения модернизма Папою, те, которые хотят оставаться в Церкви, отрекаются от модернизма, а верные модернизму оказываются вне Церкви: Roma locuta est, causa finita[63]. А здесь – повиновение дисциплинарное, но неповиновение догматическое, и это не за страх, а за совесть. Ибо разве оправдала бы Церковь повиновение еретическим Патриархам, если бы они вздумали законодательствовать в догматических вопросах? История Вселенских соборов полна примеров такого положения вещей.

Светский богослов. Вольно же вам заранее объявлять мудрое и твердое определение Синода, соединенное с карами за церковную смуту и бунт, еретическим. Вы должны, как член Русской Церкви, повиноваться в этом церковной власти.

Беженец. А должен ли я был бы повиноваться, как член Византийской Церкви, в вопросах вероучения Патриархам – арианам, полуарианам, монофелитам, монофизитам, иконоборцам? И к чему же тогда нужны были Вселенские соборы, когда вопрос окончательно уже решался в первой инстанции? А если этого нет, то нет основания и требовать догматического повиновения. Это значит, что «рецепция» догматического определения Синода всем «телом Церкви», «церковным народом» (который, согласно Посланию Восточных Патриархов, есть ведь у нас хранитель церковной истины) не состоялась, «единства в истине и любви» не получилось и начинается догматическая смута. Я не высказываю здесь никакого мнения по вопросу, рассуждаю формально, становясь лишь в положение лиц, неприемлющих новоявленный синодский догмат.

Светский богослов. Все это к данному случаю присочинено неизменными любителями смуты: никакого нового догматического вопроса тут нет, а одно недоразумение, и порождение невежества и перепев старых лжеучений, авторитетно осужденных Церковью, причем это осуждение есть самоочевидный вывод из догматических аксиом Церкви. Ведь не потребуете же вы церковного Собора для того, чтобы осудить и анафематствовать учение Толстого, представляющее собою грубое и вульгарное арианство.

Беженец. Конечно, не потребую. Но в данном частном случае это сравнение отнюдь не применимо. Но оставим этот частный вопрос. Ведь если только Русская Церковь не обречена на состояние анабиоза, спячки и замирания, по образу пресловутых «Восточных» Церквей, в ней будут догматические вопросы и догматические движения, и я сейчас предвижу целый ряд таких вопросов, которые всколыхнут церковную жизнь до глубины и поселят в ней, может быть, еще небывалые разделения. Где у нас вероучительный авторитет для решения этих вопросов? Допустим, что вопрос об имяславии дойдет до обсуждения на Всероссийском Соборе и там известное разрешение получит.

Оно будет, конечно, авторитетнее, чем синодское, но все же и его осужденная сторона может не признать для себя окончательным, да и на самом деле оно не может рассматриваться таковым. Ведь речь идет, очевидно, о новой догматической формуле, так сказать о новом члене Символа веры: пусть она не будет включена в Никеоцареградский Символ, раз запрещено его трогать, но все равно она будет иметь силу его члена. Такую формулу принять, хотя в Средние века на это и дерзнула в вопросе о Фаворском свете Константинопольская Церковь без сношения с другими, в наше время невозможно одной Поместной Церкви, не идя на явный и заведомый раскол. Стало быть, придется обратиться и к Восточным Патриархиям, а каков будет их образ действий и будет ли какой-либо, совершенно неизвестно: не забудьте, что царская власть, собиравшая Вселенские соборы, в сущности принудительно, теперь отсутствует, и есть, следовательно, полная возможность и не отнестись с должным вниманием. Но допустим, что оно будет оказано, допустим даже, что полномочные представители Восточных Церквей будут и на Русском Соборе и он будет формально Вселенский. Может ли и тогда вопрос почитаться окончательным? История Вселенских соборов об этом совсем не свидетельствует. Да и в самом деле, если Вселенский собор не есть орган высшей, непререкаемой церковной власти (и в этом смысле внешний авторитет, чего мы так боимся и отсутствием чего так нелепо кичимся перед Католичеством), но является только торжественным волеизъявлением Церкви, тогда его авторизация еще впереди, «изволися Духу Святому и нам» будет за него и с ним сказано всем «телом Церкви», без этой рецепции Собор не есть еще Собор, и на самом деле может ведь оказаться разбойничьим. Таким образом, есть внутренняя возможность не повиноваться и этому Поместно-Вселенскому собору и апеллировать к следующему. И так idem per idem[64], сказка про белого бычка, вечная смута.

Светский богослов. Ни о чем господа известного типа так не заботятся, как о том, чтобы доставить себе возможность постоянной фронды и смуты, и таких должен беспощадно разить меч церковной власти – худая трава из поля вон. А если не говорить об этом профессиональном еретичестве, то есть ясный и полный исторический ответ на ваши недоумения и кощунственную попытку превратить церковную историю в сказку про белого бычка. В истории Вселенских соборов все обстояло именно так, как вы изображаете. Были еретики, которые не успокаивались и после соборного