то за мифическим «растерзанием», «расчленением» бога усматривают происхождение мирового многообразия из изначального божественного единства. Так мыслили Плутарх, Прокл, а в Новое время Шеллинг, замечает Мережковский. Но сам он с особенным вниманием сосредоточен на увенчании воскресением страдания и смерти богов. Ключевым для него служит и такое представление: универсальный Бог перворелигии человечества «умер однажды, чтобы человек родился, и снова умер, чтобы человек воскрес»[399]. Ибо особенно охотно проповедник НРС проблематизирует воскрешающую силу эротической любви, и к шокирующей истории оживления Озириса Изидой он возвращается неоднократно: «Мужа-брата своего, Озириса, воскрешает Изида, сочетаясь с ним в братски-брачной любви, живая – с мертвым»[400]. – Итак, в перворелигии фундаментален догматический тезис: для творения мира и его воскресения (вместе с человеком) требуется божественная жертва – некое самоумаление Божества, на языке мистерий именуемое смертью Бога. Этому «догмату» созвучно каббалистическое представление о цимцуме – «отступлении» Божества в собственные недра, своеобразном «сжатии», совершающемся ради того, чтобы высвободившееся «пространство» – небытийная «пустота» – сделалось «местом» для разворачивания процесса сотворения мира[401]. Кенозис Божества в Христе, как можно предположить, также поддаётся описанию через гипотезу цимцума.

Таинства «перворелигии человечества». В романе Мережковского 1920-х годов «Тутанкамон на Крите» есть такой эпизод. Египетский чиновник Тутанкамон приезжает на Крит с некоей дипломатической миссией от фараона. Прослышав о том, что по случаю зимних Дионисий в укромных горных местах будут происходить радения мэнад, Тутанкамон, охваченный, как сказали бы сейчас, туристической страстью, просит организовать для него поездку на Диктейскую гору, дабы ему воочию созерцать древний обряд. И вот, оказавшись в горах, он влезает на дерево, откуда, будучи сам невидим, он наблюдает Дионнсову оргию, изображённую в соответствии с «Вакханками» Еврипида. Свидетельство трагика Мережковский дополнил страшной деталью: в руках каждая мэнада держала звериного детеныша – ее личную жертву младенцу-Загрею; зверята – волчата, лисята и пр. – подлежали культовому растерзанию и пожиранию этими женщинами и девушками, одержимыми богом. В «Атлантиде – Европе» мистерия Диониса описана аналогично: «В лунной вьюге вьются лунные призраки, на снежных полях Киферона – «чертовых гумнах», как ведьмы на Лысой горе, голые, страшные, дикие, воют, как волчихи голодные, кличут, зовут, улюлюкают. Бешеные, сами не знают, что делают; им все равно, кто ни попадись, человек или зверь – во всякой жертве бог.

Рвите же тело зубами,

Пейте горячую кровь!»[402]

Как омофагии (пожирание в экстазе сырого мяса) мэнад, так и обряды «богосупружества» Елевзинских таинств[403] Мережковский изображает в виде красочных, пышных массовых сцен, – композиционно даже не театральных, а кинематографических, – с большим натурализмом. И я вспоминаю здесь незадачливого Тутанкамона (захваченного в конце концов мэнадами), так как, на мой взгляд, исследовательская позиция Мережковского-историка, интерпретатора древних таинств, есть позиция как раз такого стороннего наблюдателя, представителя иной культуры, чьему любопытству открыта одна внешняя сторона древнего культа и который не в состоянии постичь и передать, что же означал этот ритуал для его реальных участников. Конечно, теоретически все концы с концами у Мережковского сведены. В омофагии и «богосупружестве», на которых, по его мнению, стоят древние таинства и которые он видит в основании как «перворелигии», так и грядущей религии Третьего Завета, актуализируется архаичная общечеловеческая интуиция – стремление к соединению с богом ради обретения бессмертия. Фаллофорные процессии древних египтян – принадлежность отнюдь не «культа плодородия», как мыслит кабинетная – позитивная наука, и омофагии мэнад имели смысл самый непосредственный: все подобные обряды «восходят к первичному религиозному опыту – «перворелигии» всего человечества: Бог объемлет всего человека в тайне питания <…> и тайне рождения, пола <…>»[404]. Под видом тотэма – животного – архаичный человек «пожирал бога <…> и сам становился богом»[405]. Тот же смысл имели и бесчисленные древние сексуальные культы.

И вот, Мережковский ищет сознательного возрождения этого первичного религиозного инстинкта, погребенного в душе человека под многовековыми напластованиями цивилизаций. Подобная религиозная похоть представляется ему вечной принадлежностью природы человека: «Божеской плоти голод, божеской крови жажда есть общий и непреложный закон человеческого сердца, от начала мира и, вероятно, до конца»[406]. И здесь страшное противоречие между религиозными мечтами Мережковского – и голливудскими натуралистическими сценами хлыстовских радений (в «Петре и Алексее»), кровавых «посвящений» (в «Юлиане Отступнике»), браков с «богом» юных жриц на вершинах мексиканских пирамид и прочих «языческих мерзостей» (блаж. Августин), действительно, абсолютно уже неприемлемых для современного нормального человека. – Но главное заключено в том, что языческий религиозный инстинкт был раз навсегда упразднен Христом. «Примите, едите: это Тело Мое»; «пейте – это Кровь Моя»: так сказал Иисус, преподав ученикам хлеб и вино. И опровергая проект Мережковского, можно было бы так истолковать данный жест Спасителя, вознесшего человека над дикарем: «Да, в вас присутствует еще первобытный инстинкт, – хотел сказать этим деянием Иисус, – вы, в вашей слепоте, всё еще можете воображать, что в кровавой жертве скрыт Бог, что вы спасетесь через нее. Так приносите же отныне жертву бескровную, приобщайтесь в новом Таинстве, которое Я вам заповедую, растительным плодам Земли, которая и есть Тело Бога! Мистериальное вегетарианство отучит вас от похоти крови, – ведь в крови лишь временная, тленная жизнь. А в Евхаристии вам будет дана жизнь иная – вечная, и с Богом вы соединитесь в духе и истине. Вот вам Тело Бога – хлеб; вот вам Его Кровь – вино». – И после двадцати веков церковного воспитания – слово омофагия давно вышло из употребления и соответствующая реальность сохранилась лишь в извращенном воображении – мыслители-декаденты (Мережковский, Иванов) предлагают вытаскивать из самых глубинных – адских недр души и сакрализовать первобытный, практически животный инстинкт…

Кстати сказать, Иванов к реанимации кровавого язычества подошел ближе, чем Мережковский. Я не стану сейчас обращаться к его диссертации «Дионис и прадионисийство» и напоминать о дионисийских мистериях на Башне: укажу лишь на романтико-поэтическую идеализацию древних обрядов: «Бурно ринулась мэнада, ⁄ Словно лань, словно лань…» («Мэнада», 1906), – Мережковский, к его чести, все же сравнивал мэнад с бешеными волчицами… Также последний сам опровергает измышления «Третьего Завета» здравым смыслом, Тутанкамоновым простодушием – собственными ужасом и отвращением при виде языческих реалий, священных в глазах их современников.

И совсем другой, нежели русские неоязычники, герменевтический подход к древней религии демонстрирует другой дерзновенный дилетант в религиозной этнографии – Рудольф Штейнер. Мережковский, подсматривает, подобно Тутанкамону, с позиции профана за совершением тогдашних таинств; Штейнер описывает их как бы изнутри, с точки зрения посвященного. Его нимало не занимает религиозный сюжет мистерии, на взгляд Мережковского, универсальный, единящий мистерии и христианство: страдания