Стук сердца отдается у нее в ушах.

Йоун кладет поверх ее ладони свою.

– Трудно придумать, что написать, когда нужно столько всего рассказать. – Его голос мягок, будто шелк. – Но твоей маме вовсе не нужно знать все подробности, чтобы сплетничать с соседями, не так ли?

Роуса безмолвно мотает головой.

Йоун кивает на обрывки недописанных саг.

– Не стоит подвергать себя опасности.

Он делает шаг ей навстречу и переплетает ее пальцы со своими. Ее рука в его ладони кажется крохотной. Кожа у нее так тонка и бледна, что под ней видны голубые жилки.

Он сжимает ее пальцы.

– Твоей маме нужно узнать, что ты счастлива. А ты ведь счастлива, Роуса, правда?

Она снова кивает.

– Вот и славно. Я взял на себя смелость написать ей письмо, раз уж ты не можешь подобрать слов.

По ее спине ползут капли ледяного пота.

– Нынче утром я послал его на юг с торговцем. Сдается мне, снега выпадет много, будет метель, и торговцы надолго перестанут к нам заезжать. Но со мной тебе нечего бояться. – Он обнимает ее и целует в макушку. – Стало быть, нет нужды беспокоиться о том, что написать маме. И она будет рассказывать соседям, как хорошо тебе живется, elskan.

Когда он притягивает ее к себе, рукоятка ножа, торчащего у него за поясом, упирается ей в живот. Она опускает взгляд. Ошибки быть не может: это тот самый нож, прежде лежавший под ее кроватью.

Две ночи спустя, когда Пьетюр и Паудль уходят в море, темноту вдруг вспарывает отчаянный вой.

Йоун слышит его первым. Он пробирается из хлева в дом и будит Роусу, зажав ей рот ладонью.

– Тсс! – шипит он. Глаза его широко распахнуты и безумны.

– Что такое?

– Похоже на лису, но…

Жуткий звук напоминает исступленные крики ребенка, которому сдавило грудь.

Йоун манит Роусу за собой, и она на цыпочках выходит из baðstofa, кутаясь в платок.

Вой снова повторяется; кажется, из самой земли вытягивают внутренности. Роуса хватает свои вязальные спицы – игрушечное подобие кинжала.

Йоун сжимает нож с такой силой, что белеют костяшки. Лезвие теперь начищено до блеска. Он выглядит зловеще. Роусе отчаянно хочется пуститься наутек. Если бы только Паудль был здесь! Даже рядом с Пьетюром, с его ядовитыми насмешками, она и то чувствовала бы себя в какой-никакой безопасности. Но оба они далеко в море, а Роуса здесь, в темноте, рядом с мужем, у которого в руке нож. Он велит ей идти впереди, и перед глазами у нее лезвие, зажатое в его кулаке. Они минуют то самое место, где похоронена Анна. Роуса представляет, как Йоун посреди ночи выносит из дома тело жены, выкапывает яму, опускает его туда и забрасывает землей.

Он сказал всем, что она умерла от лихорадки.

Роуса подавляет всхлип и с трудом переставляет ноги.

Они идут на крики. Чем ближе они подходят, тем больше этот звук напоминает плач ребенка, над которым жестоко измываются. Роуса так сильно сжимает деревянные спицы, что и на следующий день на линиях ее ладони еще будут проступать их отпечатки.

В другой руке она держит масляную лампу, подняв ее высоко над головой, как велел Йоун. Как ни пытается она унять дрожь в руке, огонек все равно колеблется.

Позади слышится дыхание Йоуна. Если она кинется бежать, как скоро он настигнет ее? Придется бросить лампу, и они побегут в темноте. Потом она упадет, и он схватит ее.

Приблизившись к ограде, они слышат прерывистые вздохи. Кто это – демон? Дух, явившийся искушать их? Роуса гонит прочь мысли о huldufólk: эти существа вырвут у своей жертвы сердце и тут же сожрут его. Их боятся даже взрослые мужчины.

Скулящие завывания становятся громче и пронзительней.

Роуса останавливается.

– Ну, Роуса, – сухо роняет Йоун. – Посвети.

Она поднимает лампу повыше, и в темноте вспыхивают два круглых и блестящих обсидиановых зеркальца.

Глаза.

Сердце Роусы так и обрывается. Это завывает упырь, мертвец! Или нет? Зверь скребет и колотит по земле маленькими лапками, задыхаясь от паники.

– Тихо, – нараспев произносит Йоун тем же тоном, каким обыкновенно успокаивает норовистых лошадей.

Лампа освещает серо-коричневую шкурку, местами уже побелевшую к зиме, узкую хитрую мордочку и острые, беспрестанно щелкающие белые зубы. Полярная лисица. На вид ей месяца три. Она пыталась перелезть через ограду, но сверху скатился камень и придавил ей задние лапы. Она испуганно таращится на Роусу, и та вдруг ощущает, что у них с этим отчаявшимся созданием есть нечто общее. Как будто ее судьба странным образом переплелась с судьбой зверька: если она сумеет освободить его, то спасется и сама.

Лисичка задирает мордочку и снова воет. Роуса никогда прежде не слышала, чтобы животные издавали такие звуки: придавивший ее камень причиняет ей страшную боль, и кричит она как истязаемый пытками человек. Кровь стынет у Роусы в жилах.

– Красавица, – шепчет Йоун.

– Принести лесу? – шепотом спрашивает Роуса. – Я замотаю ей морду, чтобы она не укусила тебя, когда ты станешь высвобождать ей лапы.

– Эта шкура стоит целое состояние. – Йоун поднимает нож.

– Нет! – Не успев даже понять, что делает, Роуса выставляет перед собой руки, словно удар должен обрушиться на нее саму.

– Отойди, Роуса, – шипит Йоун. – Она перестанет мучиться, а я за эту шкуру куплю целое стадо овец.

Он поднимает нож еще выше. Рука и спина бугрятся мускулами. Роуса кладет ладонь ему на плечо. Все у нее внутри сжимается.

– Йоун… – Она сглатывает. – Ты мог бы… Нужно спасти ее.

Он стряхивает ее руку.

– Она останется хромой, и вороны ее растерзают. Мы облегчим ее участь.

– Но… – Роуса представляет себе дикие и свободные просторы и молодую лису, которая возвращается в безопасное укрытие, к своей стае.

– У нее перебита лапа и сломаны ребра, – говорит он. – Лучше уж быстрая смерть.

Лисица рычит и брыкается, и лапы ее бешено и беспомощно колотят по земле.

Йоун заносит нож и делает вдох.

Роуса выступает вперед, загораживая зверька от своего мужа и от его ножа. Холодный металл лезвия почти упирается ей в горло. Она сглатывает.

– Отойди! – шипит Йоун. Ей кажется или он и в самом деле прижимает нож к ее шее?

Роуса качает головой. Она чувствует биение собственной крови в груди, в висках, в кончиках пальцев. Женщина, которая перечит мужу, должна быть наказана. Малейшее движение руки – и он перережет ей горло, будто отстригая клок шерсти. Она представляет ледяной холод металла, мучительную попытку сделать вдох, поток пузырящейся крови.