Первые мои сделки были весьма скромны. Я начал торговать с жителями соседней деревни, через три года тяжелой работы купил стадо овец, и так у нас появились молоко, skyr и шерсть. Продав двух кречетов, я не только разбогател, но и снискал уважение датских торговцев. Они часто заезжали в Стиккисхоульмюр и видели, что мне удается прокормить людей, которые мало-помалу сделались моими людьми – так мне казалось.

Катрин удивлялась, что я почти ничего с них не беру, но я всякий раз отвечал: «Нет нужды требовать большего». И в то время так оно и было.

Прежде люди всегда сплетничали обо мне, прикрыв рот ладонью, а то и усмехались мне прямо в лицо. Теперь же они кланялись, делали книксены и звали меня господином. Я не подпускал их близко и запретил входить в мой дом без разрешения. Иной раз я видел, как они вздрагивают, когда я прохожу мимо, и гордо расправлял плечи. Быть может, мне стоило улыбаться им, но я не улыбался.

Когда прежний гнилозубый bóndi умер, сельчане были единодушны: хоть я никогда и не требовал от них платы, они решили избрать новым bóndi меня, чтобы отныне я взимал с них подати. Они сказали, что я щедр и что у меня незаурядный талант к торговле, поскольку имя мое известно почти во всей Исландии.

Тем вечером, ложась в постель, я старался не думать о том, сколько мне придется скрывать от других, чтобы выжить.

В пещере стемнело, и по горизонту, разматываясь в тонкую нить, катится остаток солнечного клубка. В небе оживают звезды. Вытянув руку перед собой, я сгибаю и разгибаю пальцы, потом хватаюсь за рукоятку ножа и стискиваю ее так сильно, будто сжимаю горло умирающего, не давая ему сделать последний вдох.

Мне хватит сил. Хватит.

Стиккисхоульмюр, ноябрь 1686 года

Сверкающий иней ложится на землю густым слоем, и Роуса все больше и больше времени проводит в доме. Иногда мужчины тоже остаются дома, иногда уходят. Но даже в одиночестве она продолжает ощущать на себе чужой взгляд. По ночам ей снится, как Йоун, укутанный в плащ с капюшоном, склоняется над ней и заносит нож. Днем она смотрит, как он разговаривает с Пьетюром и Паудлем, как они смеются, и что-то мучительно сдавливает ей грудь и виски.

Становится все холодней. Земля изнывает под гнетом пузатых туч.

Однажды ночью густой стеной начинает идти снег, и от огромных белых хлопьев воздух мутнеет и становится осязаемым. Выйдя поутру за порог, Роуса оказывается в самой гуще метели и никак не может отдышаться. Снег летит в нее отовсюду. Кажется, что он не только падает с неба, как ему положено, но и поднимается с земли, и студеный ветер хлещет в нос и в рот, не давая сделать вдох. Ледяные прикосновения снежинок обжигают кожу.

Роуса захлопывает дверь и укрывается в кухне. Она одна. Мужчины в хлеву, и она совершенно отрезана от них. Задержав дыхание, она прислушивается к оглушительной тишине метели. Крыша постанывает под тяжестью снега, и за окнами из тонко растянутого пергамента, сквозь которые в дом обыкновенно просачивается свет, теперь царит полумрак. Слабый огонек лампы мигает.

Роуса вдруг вскакивает: мужчины, оставшиеся в хлеву со скотом, теперь не могут выйти наружу. Она представляет себе теплых коров и овец, которые внезапно очутились в темноте, взаперти, а крыша над ними скрипит и прогибается. Как они, наверное, беснуются со страху!

Там же Паудль!

Она набирает в грудь побольше воздуха и опрометью выбегает на улицу. Метель душит ее, снег забивается в ноздри, от ветра перехватывает дыхание, стужа змеей заползает под одежду и пронизывает до самых костей. Мама сказала бы: «Улль, бог снега, опять разбушевался». Роуса встряхивает головой, отгоняя эту мысль. Погодой распоряжается один лишь Господь.

Правда, тогда Он, должно быть, тоже в ярости.

Она с трудом пробирается через сугробы, проваливаясь по пояс. Спотыкается, падает, поднимается и бредет дальше. Юбки отяжелели от налипшего на них снега. За неумолимой белой стеной темнеют очертания хлева.

Вдруг до нее доносится крик:

– Роуса! Роуса!

Она бросается на голос. Перед хлевом высятся сугробы. Она видит узкую темную щель – мужчины пытались открыть дверь, но снежная стена подалась только на палец. Она принимается разгребать завал руками и ногами, отбрасывая снег в сторону.

– Я здесь! – задыхаясь, кричит она.

– Скорее! – В голосе звучит страх.

Расчищая себе путь, Роуса вдруг с ужасом замечает алую извилистую полоску, выползающую из-под двери хлева. Смешиваясь с белым снегом, она превращает его в зловещую розовую слякоть.

Роуса начинает рыть быстрее и яростнее, и вот наконец она уже может приотворить дверь настолько, чтобы протиснуться в душную темноту.

Одинокая масляная лампа вырывает из мрака кружок света. В воздухе стоит густой медный дух. Роуса слышит сбивчивое дыхание и стон боли. Пьетюр и Паудль склонились над Йоуном, свернувшимся на соломе, будто окровавленный зародыш.

Пьетюр пытается закрыть ладонью глубокую, обнажившую внутренности рану в боку Йоуна. Роуса в ужасе зажимает руками рот. Совсем недавно она мечтала выхватить у мужа нож и зарезать его. И вот, пожелав ему смерти, она как будто стала виновницей произошедшего.

Йоун еще в сознании.

– Судя по твоему лицу, я уже покойник.

Пьетюр глядит на Роусу умоляюще, словно ждет, что она сейчас совершит какой-то магический ритуал.

– Это овца, – хрипло выдавливает он. – Она перепугалась. Йоун пытался ее удержать. Я ему говорил – отпусти.

Роуса потрясенно смотрит на рваные края раны.

Из нее струится кровь, глаза Йоуна стекленеют. Роусе снова вспоминается лиса. Окажись здесь какой-нибудь охотник, счел бы он нужным прекратить страдания ее мужа?

В ее мысли вторгается окрик Пьетюра:

– Роуса. Роуса! Рана. Скорее же!

Ну конечно! Она стремглав выбегает на улицу, с трудом пробирается по глубоким сугробам к дому и, обшарив baðstofa, наконец находит свою швейную корзинку. Насколько толстой должна быть игла, насколько прочной – нитка, чтобы шить по человеческому телу?

На краткий миг она представляет, как останется сидеть в кухне, как метель укроет снегом весь дом, а там, в хлеву, Йоун истечет кровью.

Боже правый, в кого я превращаюсь?

Прикрыв рот и нос воротом, чтобы можно было дышать на холоде, она бредет обратно. Слезы мешаются со снегом, летящим в лицо.

Добравшись наконец до хлева, она подозревает, что Йоун уже мертв. Пожалуй, на мгновение она на это даже надеется. Однако он все еще дышит, хрипло и тяжело. Крови натекло еще больше, Пьетюр с Паудлем бледны и дрожат.