Он поднял на меня горящие глаза.

– Воды.

Я смотрел на него, оцепенев от ужаса перед собственной бессердечностью.

Лицо его исказилось.

– Я тебя высеку… до крови… поганое отродье… Воды!

Я покачал головой. Сердце колотилось. Наравне со жгучим страхом меня все больше и больше наполнял восторг. Он никогда меня не тронет.

Он злобно оскалился.

– Надо было тебя утопить… еще тогда… негодный щенок… – Кашель и новый приступ тошноты не дали ему договорить, и он рухнул лицом вниз в собственную блевотину.

Я не выдержал и улыбнулся. Если бы только моя бедная мертвая мама могла увидеть его таким, она поняла бы, что он уже ничего ей не сделает. Быть может, узнай она, что негодяй, который столько лет терзал ее, на самом деле всего лишь изрыгающий проклятия мешок гниющего мяса, она бы тоже улыбнулась.

Я достал из чулана его brennivín и уселся поодаль. При виде бутылки глаза его загорелись. Он облизнулся. Я сделал несколько глотков. От этой прозрачной жгучей жидкости мысли мои потекли свободней, и я вдруг ощутил какое-то возбуждение, пьянящее куда сильнее алкоголя.

Пабби долго всхлипывал без слез, отчаянно пытаясь дотянуться до меня и до бутылки. Потом он умолк, и единственным признаком того, что он еще жив, было его сдавленное дыхание: он лежал на земляном полу ничком.

Когда с небес камнем обрушилась ночь, утихли и эти звуки.

Я склонился над ним.

– Надеюсь, тебе больно, – прошипел я.

Стиккисхоульмюр, октябрь 1686 года

После исчезновения писем и ножа Роуса ходит по дому крадучись, избегая взгляда Йоуна. Когда он встречается с ней глазами, она съеживается. От бешено мечущихся мыслей у нее сдавливает горло. Она снова принимается за письмо маме, но в конце концов рвет его на клочки и сжигает: видеть собственные мысли на бумаге все равно что заглядывать в разум душевнобольной.

Когда мужчины уходят в море, долгие часы ее одиночества то и дело перемежаются странными скрипами и шорохами с чердака. Если мужчины дома, эти звуки хотя бы не слышны.

На следующий день после пропажи ножа и писем Роуса выходит на порог и видит, что Паудль идет ей навстречу. Йоун и Пьетюр в хлеву, но она качает головой и машет ему рукой, чтобы он уходил. Однако Паудль все равно приближается к двери, оттягивает край рубахи и показывает Роусе рваную дыру.

Роуса цокает языком.

– Ты сам проделал ее ножом. Нарочно.

– Гнусный поклеп! Вовсе и не ножом.

– Но…

– Гвоздем. – Он подходит ближе.

Она выдыхает так медленно, словно это причиняет ей боль.

– Йоун…

Улыбка Паудля меркнет.

– Ты его боишься. – Его голос звучит неожиданно сурово.

– Я… – Она не в силах отпираться.

– Вчера, когда он зашел в хлев, ты вздрогнула, Роуса.

– Я…

– Он тебя бил?

– Нет, никогда, просто…

Паудль сощуривает глаза.

– Угрожал тебе?

– Он…

– Если он тебе угрожал, я его убью.

Роуса на мгновение зажимает рот ладонью.

– Нет! Нет, не вздумай! – Она представляет, как Паудль набросится на ее мужа, как Йоун легко стряхнет его с себя, словно медведь, который бьет волка лапой по голове. Тут Пьетюр навалится на Паудля и будет его держать, а Йоун достанет нож и… – Нет! Я… Ты бы…

Паудль смотрит на нее, выжидая.

– Если бы я захотела сбежать отсюда, ты бы… Пошел бы ты со мной?

– Сбежать? Но…

– Не потому, что я боюсь Йоуна, я просто скучаю по маме и… – Она беспомощно умолкает и надеется, что он поймет.

Он медленно кивает.

– Я сделал бы все, о чем ты ни попросишь.

Он прижимается лбом к ее лбу, отстраняется два сбивчивых вдоха спустя и уходит.

Роуса смотрит ему вслед и переводит взгляд на пустое место, где только что был Паудль. Ветер швыряет пряди волос ей в лицо. Студеный воздух пощипывает кожу, напоминая, что скоро встанет лед и выпадут зимние снега, которые запрут ее в плену, если она не сбежит отсюда как можно скорее.

Где-то позади каркает ворон. Говорят, одинокий ворон – это дурное предзнаменование.

На другое утро, завидев у ручья Гвюдрун, Роуса готова расплакаться от облегчения. Пусть Гвюдрун и груба, но даже Катрин признает, что та умеет предсказывать погоду с пугающей точностью.

Роуса приветствует ее и помогает набрать в ведро воды.

– Скоро ли в этом году выпадет снег?

Гвюдрун недружелюбно косится на нее.

– Как знать, как знать. Ветра – те еще пройдохи. Чую, на нас обрушатся бури. Погода не для долгих странствий.

Стараясь, чтобы голос звучал ровно, Роуса подхватывает ведро Гвюдрун и предлагает помочь ей донести его до дома. Они спускаются к подножию холма, и старуха, улыбаясь, впивается в руку Роусы своими костлявыми пальцами.

– Приятно видеть, что жена Йоуна благовоспитанная женщина, – сиплым голосом говорит она. – Анна скорее плюнула бы мне в лицо, чем стала помогать.

– Катрин, кажется, ее любила, – отваживается вставить Роуса.

– Ха! И Катрин еще меня называет слепой! Даже когда Анна свихнулась и начала шастать по холмам да бормотать себе под нос, Катрин твердила, будто это у нее лихорадка.

У Роусы по спине пробегает холодок.

– А что Анна бормотала?

Гвюдрун сощуривает глаза.

– Бредни какие-то. Лучше и не слушать, что там бубнят помешанные. Они больны.

У Роусы снова пересыхает во рту, и она кивает. Возвратившись в пустой дом, она почти готова поклясться, что слышит шепот Анны. Или это звуки с чердака? Или это ее воображение? Она сжимает голову ладонями и съеживается у стены. Когда шум в ушах утихает, она взбирается по лестнице и прижимается к двери губами.

– Кто там? – шепчет она. – Анна?

Но за дверью ни звука, только кровь стучит у нее в висках.

Теперь даже призраки оставили ее.

Вечером, отложив ложку, Йоун спрашивает Роусу, написала ли она письмо маме.

Она краснеет и качает головой.

– Напиши. Расскажи ей, как хорошо тебе живется.

– Скоро напишу, – лепечет Роуса.

– А ты точно еще ничего не написала? – Йоун смотрит на нее так долго, что по коже у нее бегут мурашки. Он лезет в карман рубахи, и она сразу догадывается, что там лежит. Но когда он наконец выкладывает их на стол – пятнадцать писем, одно за другим, – она ошеломлена. Все они испещрены пятнами, помарками, кляксами в тех местах, где на бумагу капали слезы. Он разворачивает каждое поочередно, и его огромные пальцы скользят по написанным ею словам. Не уверена… Опасность… Нечто чудовищное… Я ему не доверяю…