Что касается моего отношения к Лизавете, то не могу сказать, что я симпатизировала ей, но все же что-то похожее на жалость просыпалось во мне, когда я видела, каким бледным и запуганным приведением она ходит по дому, и когда на кладбище в нее едва ли не тыкали пальцем, вслух называя мужеубийцей, ведьмой и отравительницей… Перед похоронами я сама просила ее не ехать в церковь, остаться в доме. Никто бы ее не осудил. Но Лизавета моим уговорам не поддалась:

– Я не могу не попрощаться. Я перед ним очень виновата.

В чем виновата? – часто задавалась я вопросом после. – В том, что обманывала мужа с Ильицким, или в чем-то большем? И что такого сказала она Максиму Петровичу, отчего тот не совладал с собою настолько, что принялся ее душить? Кого или что он велел ей не трогать?

На следующий после похорон день гости начали разъезжаться, а к вечеру дом окончательно стих, погрузившись в траур, в котором ему суждено было оставаться еще долго.

На это утро была намечена поездка в Псков – к нотариусу, для открытия завещания Максима Петровича. Слава богу, что Лизавета хотя бы туда не рвалась – этого бы домашние уже не вынесли. Поехали лишь Ильицкие и Натали с братом.

Мы же с Андреем и князем Орловым завтракали втроем – Эйвазова к завтраку не спустилась. За столом висела тишина, и говорить никому не хотелось. Трудно было поверить, что всего несколько дней назад за этим же столом горели жаркие споры. Сейчас они казались особенно глупыми и мелочными. Лишь когда Даша начала уносить посуду, князь Орлов, тайком взглянув на Андрея, заговорил:

– Лидия, разрешите ли вы писать вам в Смольный? Мы с Андреем в самые ближайшие дни, должно быть, уедем, но мне искренне хочется продолжить наше с вами знакомство.

– Уезжаете? Вот как? – я вскинула взгляд на Андрея.

Миллер ни о каком отъезде мне прежде не заикался. Хотя, мы вообще мало говорили в последние дни: сложно было не заметить тот холод, который возник между нами после моей злополучной просьбы относительно доктора Берга. Оставалось только гадать, винит ли Андрей меня, что я усомнилась в Лизавете, или его испугало мое участие в операции доктора Берга и почти полное отсутствие переживаний, связанных с этим. Андрей и раньше знал, что я выполняла функции медицинской сестры в госпитале, но, видимо, понимал работу сестры как-то по-другому.

Я же не чувствовала своей вины и смотрела на него, старательно отводящего сейчас взгляд, немного свысока. Ведь основания сомневаться в естественной смерти Максима Петровича действительно были! И на фоне этого девичьи игры в стеснительность и всяческие предрассудки выглядели бы нелепо, по моему мнению.

– Наше присутствие здесь уже совсем ни к чему, к сожалению, – продолжал, меж тем, князь. – Но я хотел попросить вас, Лиди… не бросайте Наталью Максимовну одну. Вы знаете, наверное, что зимой умер мой батюшка, так что я понимаю, через что ей еще предстоит пройти. Ей очень нужна будет помощь друга.

– Видите ли, Михаил Александрович, – заговорила я, переведя разочарованный взгляд с Андрея на него, – я ведь хотела просить вас о том же. Вы для Натали такой же друг, как и я, и мне кажется, что помочь ей сейчас сможете даже больше.

Тот только слабо улыбнулся и покачал головой:

– Вряд ли Наталья Максимовна хочет моей помощи, – «моей» он немного выделил голосом и безотчетно скользнул взглядом по Андрею.

Я не стала ничего отвечать и убеждать князя в обратном. Уверена, что Натали рада была бы ему – она даже спрашивала о нем несколько раз. Но пока князь сам не осознает, что Натали важна ему настолько, что имеет смысл за нее побороться, увещевать его бесполезно.

* * *

После завтрака я не отправилась к себе – меня ждала уйма дел, пока не вернулись хозяева.

Сперва я вышла во двор и шагами измерила западный торец дома Эйвазовых – шагов оказалось тридцать четыре, не считая веранды, которая захватывала часть торцевой и фронтальной сторон дома. Зато, если мерить ту же стену, но изнутри – вдоль нее располагалось помещение кухни – то шагов выходило всего двадцать девять. Проверяла несколько раз!

На кухне в это время трудились Аксинья и еще несколько девушек, странно посматривающих на меня, вышагивающую вдоль стены.

– А что за этой дверью? – спросила я, подергав ручку двери, ведущей куда-то из кухни. По-видимому, на это помещение и приходились остальные пять шагов. Было заперто.

Девушки лишь пожали плечами, а Аксинья, работавшая здесь, должно быть, дольше остальных, охотно ответила:

– Прачечная там старая и лестница на чердак. Лестница обвалилась, да барыня запретила туда ходить и ключи забрала.

Барыня, значит, запретила… – хмыкнула я и направилась на второй этаж.

Здесь я снова измерила западную стену, вдоль которой располагался интересующий меня закуток с портретом Самариной. И шагов насчитала снова двадцать девять – а дальше глухая стена с картиной. Где, спрашивается, остальные пять шагов?

Я не видела сейчас себя со стороны, но наверняка в моих глазах появился хищный блеск: мои подруги по Смольному говорят, что мои глаза всегда блестели, когда я вот-вот должна была найти ответ в задачке по алгебре. Вот и сейчас я была очень близка к ответу…

Первым делом я отошла от картины и внимательно рассмотрела изображенную на ней женщину. Лицо ее казалось кукольным: правильный белоснежный овал, румяные щеки, иссиня-черные брови в палец толщиной – видимо, так художник понимал женскую красоту, и о портретном сходстве едва ли приходится говорить. Пожалуй, единственное, что художнику удалось изобразить живым – так это глаза. С небольшим прищуром, холодного голубого цвета, они пристально и неотрывно смотрели, казалось, в самую мою душу. Даже сейчас, в полдень, я поежилась под этим взглядом и предпочла разглядывать другие детали.

В этот раз, при дневном свете, я обратила внимание, что Самарина изображена на софе, которая и сейчас стоит в гостиной, а на коленях держит кошку. Еще одна кошка находилась у подола ее платья, и рядом на софе лежала парочка – кажется, Самарина, как и всякая уважающая себя ведьма, любила кошек, – усмехнулась я.

Оставалось понять, почему сей портрет – бывшей хозяйки и крайне неприятной женщины – Эйвазовы за девятнадцать лет так и не догадались снять со стены? Потому, наверное, что им это не удалось – других причин я не видела.

Тогда я поднесла пламя свечи к раме картины, и у меня даже сердце забилось чаще, когда оно задрожало – от сквозняка, который сочился сквозь щель между рамой и полотном. За картиной была пустота – потайной ход! Очевидно, что именно им Эйвазова пользовалась для своих прогулок, ведь ее комната крайняя от закутка. А вот пройти ночью по всему коридору до парадной лестницы и остаться незамеченной практически невозможно.

Я готова была спорить, что лестница за дверью в кухне починена уже давно – таким образом, Эйвазова спускалась по потайной лестнице в кухню, уже пустую ночью, оттуда на веранду и, незамеченная ни домашними, ни лакеями, ни сторожем, что сидел у парадного входа, уходила в парк.