– Простите?..

– Я не желаю, чтобы вы распространялись о том, что видели несколько часов назад в столовой, – терпеливо произнес он, и я начала догадываться, к чему он ведет. – Но я понимаю, что такие как вы не станут делать ничего просто так – даже если от этого зависит чья-то жизнь или спокойствие. Поэтому я спрашиваю, что вы хотите за молчание? Денег? Сколько?

– Такие как я? – повторила я, уже не опасаясь этого человека, а медленно закипая от злости на него. – Это какие же, позвольте спросить?

– Не стройте из себя бог знает кого, – поморщился Ильицкий, – по крайней мере, передо мной не нужно! Постарайтесь перед кем-нибудь другим, кто не понимает очевидной истины, что приехали вы сюда с целью заполучить в мужья наследника Эйвазова. Скажите, это чтобы его завлечь, вы бегали по коридору в одном исподнем? Но вот несчастье – Вася упорно предпочитает вашему обществу безграмотную горничную. Мишелю тоже до вас дела нет, зато с Миллером вам повезло, так повезло! Вот только Андрей гол как сокол – потому, вероятно, вы и сбегаете от него всякий раз.

– Андрей Федорович рассказывает вам все подробности наших с ним бесед? – я не совладала с собой, и мой голос все-таки дрогнул.

– Ничего он мне не рассказывает, ваш Андрей, – отмахнулся, морщась, Ильицкий. – Достаточно глянуть на его кислую физиономию, с которой он возвращается от вас, чтобы понять, смысл этих бесед. И не смейте при мне пускать в ход ваши слезы! – заговорил он еще громче и взволнованней. – Меня это не проймет! Я наперед знаю все, что зреет в вашей мелкой, лживой душонке! И знаю, что каждый шаг ваш, каждое слово направлено на то, чтобы устроиться в этой жизни получше и продать себя повыгодней! По сравнению с вами, дворянками-смолянками, любая девка с Сенной площади в тысячу раз честнее и порядочнее!

Он еще говорил что-то такое же хлесткое и обидное, а я растеряно смотрела в его глаза. Я даже не злилась теперь. Я только пыталась понять, чем заслужила такое мнение о себе.

– Евгений Иванович! – прервала я его, повысив голос – по-другому Ильицкого было уже не остановить. – Вы это все сейчас мне говорите или Нине Гордеевой?

Он осекся и резко замолчал. Взгляд его заметался, упал – а после вернулся и застыл на моих глазах. Будто Ильицкий хотел что-то еще сказать. Снова оскорбить меня? Или извиниться?..

Я же поняла, что дело действительно в Нине – он видит ее во мне. Вот только я не думала, что его ненависть настолько сильна. Вероятно, настолько же сильно он и любил ее когда-то.

И меня вдруг охватило непрошеное чувство жалости. Что эта женщина сделала с ним?.. Он мчался в пропасть, этот вечно хмурый человек со злой усмешкой – изводил окружающих своей злобой, но страдал от нее сам же более всех других. А главное, я не представляла, как ему помочь: озлобленность эта пустила столь глубокие корни в его душе, что он казался мне безнадежно больным.

Несколько секунд я боролась с желанием коснуться его руки – чтобы утешить хоть как-то.

И в это время молчание между нами, вовсе не показавшееся мне неловким, прервал шум, доносившийся, кажется, со второго этажа. Кто-то отчаянно и довольно громко стучал в двери, будто пытаясь вырваться.

– Что это?..

Я сама повернула ручку двери, выбралась в холл и помчалась по лестнице вверх, мучимая самыми плохими предчувствиями. Как я и предположила, шум раздавался из-за двери Максима Петровича: по ней действительно словно кулаками стучали изнутри, пытаясь выбраться. Однако кричала хриплым и сдавленным голосом почему-то Лизавета. Кричала что-то нечленораздельное, больше всего похожее на «Помогите!»…

– Лиза! – опережая меня, к дверям подбежал Ильицкий, повернул несколько раз ручку, но она, видимо, не поддавалась, и он, чуть отойдя, попытался высадить дверь плечом.

Из дальнего конца коридора показалась в этот момент Натали, бывшая, кажется, в купальне. А секундой позже выглянули и Вася с Людмилой Петровной.

Дверь все еще не поддавалась. Хрипы Лизаветы становились все слабее, зато раздавались крики Эйвазова – куда более бодрые. Я уже с ума сходила от догадок, что может там происходить, когда Ильицкий все же сорвал дверь с петель, навалившись на нее всем телом.

Лизавета с посиневшим уже лицом лежала на полу и рукой все еще судорожно пыталась стучать в дверь, а Максим Петрович, весь красный от натуги, сжимал на ее шее руки и шипел с невиданной злобой в голосе:

– Не смей, слышишь! Не смей их трогать!

Ильицкий тотчас принялся разжимать сухие, но крепкие, как оказалось, руки старика, сковавшие шею Лизаветы – и это удалось ему вовсе не сразу. А когда удалось, Лизавета, судорожно вдохнув воздуха, принялась надсадно кашлять.

На крики прибежали и Андрей с князем, бывшие минуту назад на веранде, и смотрели на происходящее круглыми от ужаса глазами.

Эйвазов же перевернулся на спину и сам теперь хватал ртом воздух, будто задыхался.

– Папа! – взвизгнула Натали, бросаясь сквозь толпу к отцу.

– Андрей, сделайте что-нибудь! – поспешно произнесла я, видя, как Максим Петрович скребет пальцами по сорочке на груди, словно пытаясь разорвать ее. – Андрей, не стойте же!

Он только после второго моего окрика вышел из оцепенения, кивнул и бросился в свою комнату – за чемоданом с лекарствами, должно быть. А Ильицкий, тоже очнувшись, выпустил из объятий едва живую Лизавету и кинулся открывать окна, чтобы дать доступ свежему воздуху.

Но было уже поздно.

– Не смей… не смей… – еще шептал одними губами Эйвазов, но это были последние его слова. Уже в следующую секунду он обмяк на полу, а глаза его остекленели, не видя уже ничего.

Ночь была столь длинной, что, казалось, рассвет не наступит уже никогда. Было очень много слез и всеобщая растерянность: никто не понимал, как вышло, что еще совсем недавно шедший на поправку Максим Петрович лежал теперь на этом полу и не дышал. Рыдала и убивалась возле мертвого отца Натали, а я не знала толком – дать ли ей выплакаться или крепко сжать в объятьях, увести подальше отсюда.

Рыдала Эйвазова, то протягивая руки к мужу, то, совершенно забывшись, плакала на груди Ильицкого. Эйвазова выглядела еще более убитой горем, чем Натали, но ее как раз успокаивать никто не спешил. Кроме, разве что, Ильицкого. Но и тот делал это сухо, неумело и явно опасаясь то ли за свою репутацию, то ли за ее.

Организацией похорон занялись уже наутро – это взял на себя Ильицкий, а Андрей и Михаил Александрович ему помогали. Все трое в эти дни практически не появлялись в усадьбе. Вася держался неплохо, быть может, потому, что тоже был слишком занят делами – сутки напролет он то писал письма друзьям Максима Петровича с извещением о его смерти, то принимал многочисленные соболезнования.

Натали переживала произошедшее гораздо хуже: в ту ночь она рыдала не переставая и смогла уснуть только после укола Андрея. На второй день она стала, кажется, чуть спокойней – но лишь до того момента, пока не столкнулась с Лизаветой Тихоновной.