Когда они были уже совсем близко, Кармен нашла в себе силы положить руку на пистолет. Мужчины встали как вкопанные.

– Вы собираетесь нас застрелить? – спросил Месснер по-французски. Это простое предложение он не мог произнести по-испански, потому что не знал слова «застрелить» – а ведь все хотел выучить. Гэн перевел, и голос его звучал неуверенно. На лбу у Кармен выступил пот, глаза были по-прежнему широко раскрыты, и она не произнесла ни слова.

– Вы уверены, что она говорит по-испански? – спросил Месснер Гэна. – Вы уверены, что она вообще умеет говорить?

Гэн спросил ее, говорит ли она по-испански.

– Poquito[10], – прошептала она.

– Не стреляй в нас! – добродушно попросил Месснер и указал на пистолет.

Кармен оставила пистолет в покое и скрестила обе руки на груди.

– Не буду, – пообещала она.

– Сколько тебе лет? – продолжал Месснер.

– Семнадцать.

Это было похоже на правду.

– Какой у тебя родной язык? – спросил Месснер.

Гэн слегка изменил вопрос при переводе: на каком языке она говорит дома?

– Кечуа, – ответила она. – Мы все говорим на кечуа, но знаем испанский. – Тут она наконец попыталась заговорить о том, что заботило ее больше всего: – Мне надо лучше знать испанский. – Голос у девушки был глухой и хрипловатый.

– Ты говоришь по-испански вполне хорошо.

Что-то в ее лице изменилось от этой похвалы. Назвать это улыбкой нельзя было даже при очень сильном желании, однако брови Кармен дрогнули, и она чуть приподняла лицо, словно ловя солнечный свет.

– Я стараюсь учиться лучше.

– Как такая девушка связалась с такой компанией? – спросил Месснер. Гэн нашел вопрос слишком прямолинейным, но изменить при переводе не решился. Месснер достаточно хорошо понимал по-испански и мог поймать его на слове.

– Я хочу освободить народ, – ответила Кармен. Месснер почесал затылок.

– Они все говорят: «освободить народ». Но я никогда не мог понять, кто этот народ и от чего именно они хотят его освободить. Разумеется, я не закрываю глаза на проблемы, но в этом «освободить народ» столько неопределенности! Право же, гораздо легче вести переговоры с грабителями банков. Уж они точно знают, чего хотят: денег. Они хотят получить деньги и с их помощью освободить самих себя, а на народ им плевать. Так намного честнее, не правда ли?

– Вы кого спрашиваете: меня или ее?

Месснер посмотрел на Кармен и извинился по-испански.

– С моей стороны это грубо, – сказал он Гэну. – Мой испанский слишком скуден. – Он снова обратился к Кармен: – Но я тоже пытаюсь выучить его лучше.

– Sí[12], – ответила она. Ей не следовало болтать с ними. Командиры могут войти в любую минуту. Кто угодно может ее застукать. Она слишком у всех на виду.

– С тобой хорошо обращаются? Ты здорова?

– Sí, – снова ответила она, хотя и не совсем понимала, почему он спрашивает.

– Она настоящая красотка, – сказал Месснер Гэну по-французски. – Удивительное лицо – в форме сердца. Только не говорите ей об этом. Она, похоже, скромница, засмущаем барышню до смерти. – Он снова повернулся к Кармен: – Если тебе что-нибудь понадобится, дай знать кому-нибудь из нас.

– Sí, – с трудом вымолвила она.

– Никогда не встречал таких застенчивых террористов, – заметил Месснер по-французски. Теперь все трое чувствовали себя так, словно попали на затянувшийся, невыносимо скучный прием.

– Вам понравилась музыка? – спросил Гэн.

– Очень красивая, – прошептала она.

– Это был Шопен.

– Като играл Шопена? – вмешался Месснер. – Ноктюрны? Как жаль, что я это пропустил.

– Шопен играл! – вздохнула Кармен.

– Да нет, – уточнил Гэн. – Играл сеньор Като. А музыку, которую он играл, написал сеньор Шопен.

– Очень красивая, – повторила она, и вдруг ее глаза наполнились слезами, и она замолчала, отрывисто дыша.

– Что случилось? – спросил Месснер. Он хотел было потрепать ее по плечу, но передумал. Высокий парень по имени Хильберто окликнул ее с другого конца комнаты, и звук собственного имени как будто вывел Кармен из паралича. Она быстро вытерла глаза и решительно выпрямилась и пошла прочь, даже не кивнув своим собеседникам на прощание. Они смотрели ей вслед, пока девушка не исчезла в холле вместе с парнем.

– Может, это музыка на нее так подействовала, – вздохнул Месснер.

Гэн не мог оторвать глаз от места, на котором она только что стояла.

– Тяжело девушке выдержать такое, – сказал он наконец. – Выдержать все это.

И хотя Месснер тут же начал возражать, что тут всем тяжело, он прекрасно понимал, что Гэн имеет в виду, и в глубине души с ним соглашался.

Всякий раз, когда Месснер уходил, в доме на долгие часы повисала томительная грусть. В особняке вице-президента воцарялась тишина, и никто уже не слушал заунывные вопли громкоговорителей с другой стороны стены. «Ваше положение безнадежно!», «Сдавайтесь!», «Никаких переговоров!». Полицейские все бубнили и бубнили, пока слова не сливались в сплошной гул, напоминающий злобное жужжание шершней, потревоженных в своем гнезде. Заложники пытались вообразить, как чувствуют себя арестанты в тюрьме, когда час посещений подходит к концу и заняться нечем, кроме как сидеть в своих камерах и гадать, стемнело на улице или еще нет. Все в доме были глубоко погружены в свою обычную дневную депрессию, думали о престарелых родственниках, которых так и не успели навестить, как вдруг Месснер снова постучал в дверь. Симон Тибо отнял от лица голубой шарф, с которым не расставался, а командир Бенхамин жестом приказал вице-президенту узнать, что происходит снаружи. Рубен на минутку замешкался, отвязывая от талии кухонное полотенце. Бойцы велели ему поторапливаться. Они, конечно, знали, что это Месснер. Только Месснер решался подходить к двери.

– Какой чудесный сюрприз! – сказал вице-президент.

Месснер стоял на ступенях, с трудом удерживая в руках тяжелую коробку.

Командиры решили, что этот внеплановый визит означает прорыв, шанс покончить наконец со всем этим. Надежда и отчаяние переполняли их. Увидев, что это всего лишь очередная посылка, командиры почувствовали сильнейшее разочарование. С них было довольно.

– Сейчас не время, – сказал командир Альфредо Гэну. – Он прекрасно знает, в какое время ему позволено приходить.

Альфредо только-только устроился отдохнуть в кресле. Он страдал бессонницей с тех самых пор, как вселился в вице-президентский дворец, и любой, кто мешал ему вздремнуть днем, потом сильно жалел об этом. Командиру неизменно снились пули, свистевшие у него над ухом. Когда он просыпался, его рубашка была мокрой от пота, сердце отчаянно билось и чувствовал он себя еще более измученным, чем до сна.