(Картина – с кораблём, из серии «Хочу быть Айвазовским». Похожий постер висел на стене в том гостиничном номере.)

Поначалу я то и дело запиналась, когда шла с тобой под руку, – невозможно приноровиться к таким широким шагам. О Зевс мой. Никогда мне такие не нравились. Даже этот, в соседнем кресле, с восковой бас-гитарой в ушах, лучше. И руки у него благородной формы. Музыкант, наверное. Басист.

(И, возможно, речист.)

Странная у нас с тобой вышла история. Очень современная. Мало встреч и много слов. Наши письма теперь больно перечитывать: они выцвели, завяли. Как яркая рыбка из океана, которую вытащили за каким-то рожном на воздух, письма утратили цвет, а следом и жизнь. Сначала из них пропали ласковые словечки, потом исчезла смелость, и мне не хватило духу ждать, пока исчезнут, сокращаясь день ото дня, и сами письма.

Читаю с неловкостью, как будто влезла в чужую переписку. Какие мы были смелые! И нежность твоя выдохлась ещё не полностью, как наш запах в гостиничном номере, из-за которого пришлось открывать окно, – но я его ощущала даже наутро.

– Для вас апельсиновый сок, вода, чай чёрный, зелёный?

Стюардесса уже не в первый раз спрашивает: терпеливая, как учительница на открытом уроке. «Басист» жуёт сэндвич, роняет на пол картонный стаканчик.

Ещё примерно час моих вздохов и ёрзаний в кресле (сзади его регулярно попинывает длинноногая женщина, которой некуда девать свои конечности), и самолёт, названный в честь выдающего путешественника Крашенинникова, сядет в Шереметьеве. Зачем было брать билет с такой долгой стыковкой? Что мне делать в аэропорту пять часов? Я ведь не выдающийся Крашенинников.

И что делать с глупой надеждой, что ты меня встретишь на выходе? Что всё-таки приедешь, несмотря на то что три дня назад я попросила: не пиши мне больше.

(Отвечать не обязательно.)

Но встречают меня, ясен день, одни лишь таксисты: всех возрастов, национальностей и скорбей. Задушевно предлагают отвезти в Москву по льготной цене в этот ясный день. Померещился мне было в толпе какой-то зевс, но тот был совсем уж дряхлый и на грудь к нему налипла только что выпорхнувшая из ворот ровесница. Он послушно обнимал её, но выглядело это так, будто хочет отлепить.

Много лет назад у нас жил кот, который любил прятать морду у меня на груди: ему казалось, что если он никого не видит, то и сам невидим. Мне бы хотелось спрятать лицо у тебя на груди, слышать, как бьётся твоё сердце, и стать невидимой для всех.

Но московские таксисты даже человека-невидимку спалят на раз.

– Девушка, недорого! Девушка, вас подвезти? У нас выгодно и безопасно.

Спасибо, родные, за «девушку». Она полетит дальше через пять часов, а пока собирается выйти из терминала B, чтобы выкурить сигарету в специально отведённом для этой цели месте. Мои утренние попутчики, люди в чёрном, давным-давно дезактивировались, смешались с толпой других практично одетых людей. Басист ищет в бумажнике карту «Тройка» – как-то слишком заранее, нет?

Первая сигарета всегда самая вкусная. Первая звезда на небе размышляет: а что, если она последняя?

И вот именно в этот момент из дверей аэроэкспресса выходит Катя, покамест мне совершенно неведомая. Вообще-то никакой Кати в моих мыслях нет, там один лишь Зевс, научивший меня подчиняться. (Как-то я дожила до своих таких уже вполне приличных лет, не подозревая о том, что радость бывает совершенно равна покорности, что она произрастает из неё естественно и неотменимо.)

И всё же не заметить Катю невозможно даже тому, кто раздумывает: грохнуть наш чат прямо сегодня, заблокировать тебя повсюду, стереть номер телефона? Никто ведь не помнит этих номеров наизусть, расставаться нынче проще, чем двадцать лет назад. Особенно если живёшь в разных городах – два часа пятнадцать минут самолётом, сутки поездом.

Так что я лучше про Катю. Она сама из Сыктывкара, но в Москве – целых три года (каждый посчитаем за пять). Катя снимает квартиру в Бибиреве. На Кате блестящая куртка и драные джинсы. Курносый нос гордо задран кверху, маленькие ушки истыканы серьгами, с шеи стекает к плечу татуировка – мудрая мысль на все случаи жизни: хочется оттянуть ворот куртки и прочитать, чем она заканчивается. На то и рассчитано. Карманы куртки набиты визитками «праздничной фирмы», где Катя – ведущий менеджер. Организация праздников, шары, клоуны, поздравительные стихотворения и эффектные незабываемые торты с логотипом компании, выполненным из съедобной глазури.

В Катиной сумке на колёсиках может найтись что угодно, как, впрочем, и в моём чемодане, который я собирала вчера в пришибленной тоске, – там, куда я лечу, выяснится, что все нужные вещи остались дома.

Катя целую ночь выпивала с подругами, а когда рассвело – и будто мокрой марлей мазнуло по московскому небу, – решила, что не может здесь больше оставаться ни единой минуты.

Решено: Катя едет в Сочи!

Подруги сначала отговаривали, потом смирились, но в порт провожать не поехали.

В Сочи ещё вполне себе сезон, но людей не так много, как летом, а Катя терпеть не может толпы отдыхающих; себя она к ним не относит. Вообще-то Катя заслужила Сочи, потому что два года без отпуска пахала, как пресловутый Бобик, он же папа Карло, он же раб галерный.

Про галерного – это я услужливо подсказываю Кате, которой пока что не знаю. Мы познакомимся примерно через десять минут прямо напротив выхода из аэроэкспресса. Чтобы скоротать время, я хожу, как прогулочный платный верблюд из терминала в терминал, перечисляю буквы от А до F, как ребёнок, что учит английский. Вглядываюсь в людей, пытаюсь смешаться с толпой, но она меня отторгает. Толпа – сама по себе, я – отдельно, пусть тоже в чёрном.

Так вот, три дня назад в чужом любимом городе я написала тебе, что хочу всё прекратить, – это было совсем короткое письмо с просьбой не отвечать. (Ни слова правды.) Правда была в том, что я влюбилась – и безуспешно дёргала коготком, который увяз. Я мрачно сердилась на всех, кто мне писал и не был тобой; даже долгожданные, желанные сообщения о перечисленных деньгах вызывали одну лишь досаду. Если конверт мессенджера набухал красной цифрой, а сообщение было не от тебя, я злилась на ни в чём не повинную подругу, коллегу и даже на сына.

Я человек слова. Ты это понял, вот потому и получил меня целиком.

Важны только слова, поступки ничего не значат!

Какой же яд были эти твои письма.

(И как больно, что их больше не будет.)

То сообщение ещё летело в Москву, а я испугалась того, что сделала (заячьи уши трепетали на ветру). Собралась уничтожить, но ты уже прочитал. Спустился в цифровом лифте к последней точке, которая была как кружок в конце стихотворения.

В чужом любимом городе гремел праздник народного единодушия. Я оделась, вышла из комнаты, вышла из отеля, вышла из себя. Мне нужно было к людям, смешаться с ними, стать одним целым, отдавить кому-нибудь ногу или чтобы мне прожгли случайно рукав пальто сигаретой. Я была благодарна каждому за то, что он – не ты. Наслаждалась всё-таки обретённым (хоть и слабеньким) ощущением близости с толпой, невольной вовлечённостью в чужую историю, с которой у меня нет ничего общего. Упивалась тем, что нахожусь далеко от тебя, что ты не сможешь меня найти, и отдельно – тем, что не будешь искать.