– Тебя как звать-то? – Это Катя обращается ко мне из настоящего времени, выдёргивает из воспоминаний, как морковку с грядки. Точнее, пытается выдернуть – в руке остаётся зелёная ботва, унылый плод по-прежнему в земле.

Я называю своё имя, примечательное не более, чем американо в терминале D.

– А я Катя! Ща, погодь, найду визитку.

Я становлюсь обладательницей нарядной визитки с шарами и клоунами.

– Знаешь, где тут у них терминал B?

Ах, Катя, да я весь этот аэропорт знаю наизусть, как любимую молитву!

Мы гремим колёсами чемоданов по асфальту, таксисты кидаются к нам как к последней надежде – в Москву, говорят, скорее в Москву!

От Кати веет не только винищем, но и витальностью, жгучей жизненной силой, уверенностью в праве управлять своей судьбой. (Ты однажды написал, что главное моё отличие – в том, что я живая, а большинство людей уже умерли, просто не знают об этом.)

– Чемоданы ложите боком, – говорит смертельно уставшая под конец смены сотрудница аэропорта, когда мы с Катей пытаемся преодолеть очередную преграду между Москвой и Сочи.

– Не ложите, а ложьте, – с достоинством поправляет сотрудницу Катя.

Я не сноб, то есть я сноб, конечно, и ещё какой (у меня даже есть майка с надписью Je suis snob), но только не сейчас.

Всерьёз задумываюсь о том, чтобы махнуть в Сочи вместе с Катей – ну и пусть командировка, бюджет, ответственность… В конце концов, мы все однажды умрём, а с Катей это почему-то не страшно.

– Прикинь, – говорит Катя, – я со своим вчера так разругалася!

Мы спускаемся вниз по эскалатору, Катя стоит ниже меня на ступеньку, как ты в метро – чтоб целоваться.

(В письмах мы долго и старательно обсуждали, о чём мечтаем, но при встречах почти всё делали наоборот.)

– Ты чё такая унылая? – вскользь интересуется Катя и тут же, не дождавшись ответа, продолжает свою историю: – Он, знаешь, такой – то Вася, то не Вася! Даже не так: сегодня Вася, завтра Петя! Ну ты понимаешь, да?

Как ни странно, я её отлично понимаю, хотя язык, на котором выражает свои мысли Катя, мне почти незнаком.

Она ругается пусть без затей, но весело.

– Мы под землю, что ли, едем, ляха-муха? – возмущается Катя.

На неё оборачиваются пассажиры: дамы поджимают губы, подростки ухмыляются, дети дёргают родителей за рукава.

Но вот уже «самый низ», остановка автоматического шаттла, соединяющего все прочие терминалы с далёким новеньким B.

– Фигасе! – восторгается Катя. – Сфотай меня тут. Пошлю Дашке с Настькой. И в инсту выложу. Они, ляха-муха, не верили, что я поеду в Сочи!

Я снимаю Катю вертикально и горизонтально, с чемоданом и без, на фоне только что пришедшего шаттла, внутри вагона, с улыбкой, со сложенными в победную букву пальцами и надутыми губами. Другие пассажиры отшатываются от нас так усердно, как в моей юности отшатывались от подруги-санитарки в салоне автобуса № 21 – от неё несло хлоркой за версту.

В вагоне Катя продолжает рассказывать историю своей любви, так похожую на мою: как будто они появились от одних родителей, но росли и развивались в разных условиях. Разлучённые в детстве близнецы из индийского фильма! Вот почему я так прилипла к Кате, и даже запах перегара здесь ничего не изменит.

– Он такой, прикинь: поедем в Сочи! У него там квартира. А сам жену туда отправил с ребёнком, ну и они вроде как не хотят пока в Москву. И вот он такой, ляха-муха, давай перенесём на следующий год? Фигасе заява! Я, вообще-то, ждала этой поездки, он ведь сам предложил. Он, – прерывистый вздох, залп перегара, прямое попадание в нос парня, висящего на поручне, – он сам сказал, что меня любит, я его за язык не тянула!

Катя страдает не меньше моего, но ей и в голову не придёт заниматься такой ерундой, как расталкивание бумажных клочков по урнам разных терминалов. Я краснею от стыда, представив, что Катя об этом узнает, и незаметно комкаю клочок в кармане (уверена, что там было слово «люблю» – потому что оно было почти в каждой фразе).

Я слушаю Катю – и понимаю, что все, кто едет сейчас с нами в терминал В, все они везут с собой (в карманах, в душе, в карманах души) такую же точно историю любви – не допущенной, упущенной, пропущенной. Да, сейчас она, быть может, временно отступила, но только и ждёт подходящего момента, чтобы напасть заново. А выбирает чаще всего момент неподходящий.

Мы выходим из шаттла, катим чемоданы – или это чемоданы ведут за собой нас? Поднимаемся теперь уже вверх: три эскалатора. Катя вдруг скучнеет, приближение Сочи не радует её, а пугает.

– Он ведь улетел туда, к жене с ребёнком, – говорит она. – В Сочи. Прямо щас там. А мне, приколись, даже не набрал, я сама. Мы вчера сели такие с Настькой и Дашей, я говорю им: ну и всё, раз так, не буду писать, сосредоточуся на работе. Ляха-муха! Зашла к нему на страницу, а он там пишет всякую херню ни о чём. Меня как бы и нет при этом, прикинь?

Катя заглядывает мне в глаза в поисках ответа – ну или чтобы я прикинула как следует, прониклась, так сказать, ситуацией.

На втором эскалаторе я стала рассказывать Кате о тебе. Мурыжила несчастный клочок письма в кармане и рассказывала.

– Бля, – отозвалась с сочувствием Катя. – Тоже хрен какой-то, по ходу дела. И чё, молчит теперь? Нахера ты ему сказала не отвечать? Кто так делает вообще?

Вчера Настька и Даша (особенно Даша, я представляю её похожей на мою племянницу: черноволосая, худенькая, серьёзная) держали Катю за руки, чтоб не звонила в Сочи. Даша даже забрала у Кати айфон (чехол в горошек), но потом забыла его в ванной, и Катя всё-таки позвонила. С бьющимся в горле сердцем – как птичку сглотнула.

И вот тогда они разругались, потому что он стал шёпотом орать на Катю, что сейчас спалится, а в трубке слышен был голосок дочки – весёлый такой, вроде бы детям уже спать пора, а она веселится, ляха-муха… Потом он просто сбросил звонок. И снова пошёл на свою страницу, чтобы писать там всякую херню.

– А я до утра не спала, прикинь!

Мы дошли до терминала B – такого нарядного, свеженького и уже совершенно мне за сегодняшний день обрыдшего. Катя даже через боль свою находит силы восторгаться терминалом B – это вам не скучный D, где в туалетах бесконечные очереди и кто-то обязательно курит, невзирая на штраф, в крайней кабинке.

– Мне так-то рано ещё на посадку, – говорит Катя. – Пошли на улицу, курнём по одной. Ну или по две.

Выходим на улицу и снова попадаем в силки таксистов. В Москву, говорят, скорее в Москву!

Встаём рядом с урной, дымящейся как адская печь.

Катя снова шмыгает носом. Она уже почти протрезвела, с лица её сбегает волной упрямая одержимость.

– Может, зря всё? – неуверенно спрашивает она сразу и у меня, и у таксистов, и у равнодушной, слепой Москвы.