— Скажите мистеру Болтону, что я разрешаю вам завтра оставить судно. Можете воспользоваться одной из корабельных шлюпок.

— Благодарю вас, сэр.

— Удачи, Хорнблауэр.

В последующие двадцать четыре часа Хорнблауэру нужно было не только перечесть «Краткий курс навигации» Нори и «Полный справочник по судовождению» Кларка, но и добиться, чтоб его парадная форма блестела, как с иголочки. За порцию спиртного уорент-офицерский кок разрешил лейтенантскому вестовому нагреть на камбузе утюг и прогладить шейный платок. Брейсгедл одолжил чистую рубашку, однако критический момент наступил, когда обнаружилось, что весь лейтенантский запас ваксы ссохся в комок. Пришлось двум мичманам растирать его с жиром, а получившаяся смесь, будучи нанесена на хорнблауэровы башмаки с пряжками, решительно отказалась натираться. Лишь упорный труд с применением сперва полинялой лейтенантской обувной щетки, а затем мягкой тряпочки, позволил довести их до приличествующего экзаменам блеска. Что до треуголки — тяжела жизнь треуголки в мичманской каюте, и часть вмятин так и не удалось выправить.

— Снимай ее как можно скорей и держи под мышкой, — посоветовал Брэйсгедл. — Может они не увидят, как ты поднимаешься на мостик.

Все собрались проводить Хорнблауэра, когда тот покидал корабль, со шпагой, в белых бриджах, в башмаках с пряжками, неся под мышкой стопку журналов, а в кармане — характеристики (о трезвости и примерном поведении). Зимний день уже давно перевалил за полдень, когда Хорнблауэр поднялся на борт «Санта Барбары» и доложился вахтенному офицеру.

«Санта Барбара» была плавучей тюрьмой. Захваченная родни в Кадисе, она с 1780 года так и гнила без мачт, на приколе, в мирное время — склад, в военное — тюрьма. На переходных мостиках стояли солдаты в красных мундирах — ружья заряжены, штыки примкнуты. Карронады на полубаке и шканцах были направлены внутрь и наклонены так, чтобы простреливался весь шкафут. Несколько печальных и оборванных заключенных прогуливались по палубе. Поднявшись на борт, Хорнблауэр сразу почувствовал вонь: внизу томились две тысячи заключенных. Он доложился вахтенному офицеру и сообщил цель своего прибытия.

— Кто бы мог догадаться? — сказал вахтенный, пожилой лейтенант с длинными, до плеч, седыми волосами, оглядывая безупречную форму и толстую стопку у Хорнблауэра под мышкой. — Пятнадцать человек вашего брата уже на борту, и — Боже милостивый, вы поглядите только.

Целая флотилия маленьких лодок приближалась к «Санта Барбаре». На каждой было по крайней мере по одному мичману в треугольной шляпе и белых бриджах, на иных четыре-пять.

— Каждый уважающий себя молодой человек в Средиземноморском флоте хочет получить эполет, — сказал лейтенант. — Вот подождите только, экзаменационная комиссия увидит, сколько вас собралось. Ни за что на свете я не хотел бы оказаться на вашем, юноша, месте. Идите на корму и ждите в левой бортовой каюте.

Каюта была полна, и пятнадцать пар глаз уставились на Хорнблауэра. Офицеры в возрасте от восемнадцати до сорока лет, все в парадных формах, все нервничали. Кто-то судорожно листал «Краткий курс» Нори, восстанавливая в памяти сомнительные места. Одна компания передавала из рук в руки бутылку, очевидно для поднятия духа. Следом за Хорнблауэром хлынул поток новоприбывших. Каюта начала заполняться и вскоре была набита битком. Половине из сорока мичманов посчастливилось сесть на палубу, другие остались стоять.

— Сорок лет назад, — произнес кто-то громко, — мой дед шел с Клайвом отомстить за Черную Калькуттскую Яму. Видел бы он, что случится с его отпрыском.

— Выпей! — сказал другой, — и ну их всех к черту!

— Нас здесь сорок, — заметил высокий, худой, ученый на вид офицер, считая по головам. — Сколько сдаст, как вы думаете. Пять?

— А ну их всех к черту, — повторил хмельной голос в углу и затянул: — Прочь от меня, докучные заботы…

Воздух наполнился протяжным свистом боцманских дудок, на палубе зазвучали команды.

— На борт поднялся капитан, — заметил кто-то. Офицер выглянул в дверную щелку.

— Неустрашимый Фостер, — сообщил он.

— Вот уж кто все жилы вытянет, — сказал толстый молодой человек, удобно прислонившийся к переборке. Снова засвистели дудки.

— Харви, из дока, — сообщил наблюдатель. Тут же последовал третий капитан.

— Черный Чарли Хэммонд, — сказал наблюдатель. — У него такой вид, словно он потерял гинею и нашел шестипенсовик.

— Черный Чарли?! — воскликнул кто-то, вскакивая и опрометью бросаясь к двери. — Дайте-ка глянуть! Он самый! По крайней мере, один молодой человек на экзамен не останется. Я и так знаю, что он мне скажет. «Еще шесть месяцев в море, сэр, и как, вы посмели, черт вас дери, явиться на экзамен с такими знаниями». Черный Чарли никогда мне не простит, что я уронил его любимого пуделя с борта тендера в Порт-оф-Спейн. Он тогда был первым на «Пегасе». Прощайте, джентльмены. Кланяйтесь от меня экзаменационной комиссии.

С этими словами молодой человек вышел. Все видели, как он объясняется с вахтенным офицером и подзывает лодку, чтоб вернуться на свой корабль.

— Одним меньше, — сказал ученый офицер. — В чем дело, любезный?

— Комиссия приветствует вас, господа, — сказал посыльный — морской пехотинец, — и приглашает первого молодого джентльмена.

Все смутились — никто не хотел быть первой жертвой.

— Тот, кто ближе к двери, — предложил пожилой помощник штурмана. — Будете добровольцем, сэр?

— Я буду Даниилом, — в отчаянии произнес бывший наблюдатель. — Вспоминайте меня в своих молитвах.

Он пригладил мундир, расправил галстук и вышел. Остальные ждали в полном молчании, нарушаемом лишь редким бульканьем — мичман-забулдыга прикладывался к бутылке. Прошло целых десять минут, пока вернулся кандидат на повышение. Он пытался изобразить улыбку.

— Еще шесть месяцев в море? — спросил кто-то.

— Нет, — последовал неожиданный ответ. — Три! Велели послать следующего. Идите вы.

— Но о чем они вас спрашивали?

— Сначала они попросили меня определить локсодромию… Советую вам не заставлять их ждать. — Человек тридцать офицеров тут же вытащили свои тетради, чтоб перечитать про локсодромию.

— Вы пробыли там десять минут, — сказал ученый офицер, глядя на часы. — Нас сорок, по десять минут на каждого… да они и к полуночи не управятся.

— Они проголодаются, — сказал кто-то.

— И съедят нас с потрохами, — добавил другой.

— Может, они будут допрашивать нас партиями, — предложил третий, — как французские трибуналы.

Слушая их, Хорнблауэр вспоминал о французских аристократах, шутивших у подножия эшафота. Кандидаты уходили и возвращались, одни — подавленные, другие — улыбались. В каюте стало просторнее. Хорнблауэр нашел свободный кусок палубы, сел, вытянул ноги и беспечно вздохнул. Не успел он этого сделать, как понял, что притворяется сам перед собой. Его нервы были на пределе. Наступала зимняя ночь; какой-то добрый самаритянин прислал пару интендантских свечей, слегка осветивших темноту каюты.