Украинский элемент преобладал в компании, и все стали упрашивать Вулич, чтобы она спела настоящую малороссийскую песню.

Она согласилась.

– Что мне спеть? – обратилась она к Андрею, сидевшему рядом.

– То, что вам больше всего по душе, – отвечал он.

Вулич кивнула.

Она сняла верхнюю кофточку, чтобы ничто не мешало ей, и отошла немного в сторону. На минуту она задумалась, и лицо ее приняло серьёзное, почти суровое выражение; потом она запела. Ее полузакрытые глаза смотрели далеко вперёд, и казалось, она вся ушла в свою песню. Но она чувствовала, что взгляд Андрея устремлён на нее и что он изумлён и восхищён ею. Это возбуждало и одушевляло ее, придавая особую прелесть песне в ее собственных глазах. В песне воспевался молодой казак, который оставляет дом и возлюбленную и отправляется к неверным, чтобы освободить от цепей и рабства товарищей, томящихся в турецком плену.

Вулич не была профессиональной певицей, хотя могла бы спеть на сцене, если бы захотела. У нее был такой сильный голос, что в обыкновенной комнате он резал ухо своей силой. При хорошей обработке голоса она могла бы пойти далеко. Но никакая школа не выучила бы ее петь народные песни лучше, чем она их пела. Она родилась в самом сердце своей родины, среди широких полей, где сложились эти могучие, страстные мотивы, и пела их так, как только дети степей умеют петь. Ее голос звучал мягко и нежно под небесным сводом, в ночной тишине, разливаясь мелодичными волнами по спавшим кругом равнинам.

Ей не аплодировали и вообще ничем не выражали одобрения. Только Маша шепнула Бочарову, что она никогда еще не видела Вулич в таком ударе. Василий хмурился на огонь, подперев рукой щёку, кивая время от времени. Андрей отошёл, чтобы лучше слышать и быть одному.

Девушка не видела его, но она чувствовала, где он. Закончив песню, она тотчас же обернулась к нему, вся раскрасневшись от артистического удовольствия и сознания своего успеха. Легкими шагами она подошла к нему и опустилась на траву, прежде чем он успел разостлать что-нибудь. Она была очень хороша в этот вечер в малороссийском костюме, который очень шёл ей.

– Иной с удовольствием отправился бы драться с турками, – сказал Андрей, – только бы быть воспетым с таким чувством.

– Понравилась вам моя песня? Я так рада. Я пела ее для вас, – шепнула она. – И про вас. Я уверена, что вам удастся разбить цепи наших товарищей, как сделал казак в песне.

– Но это будет наполовину вашим делом, – сказал Андрей, – потому что вы в нём принимаете такое же участие, как и я.

– Нет, мы, женщины, не принимаем участия в казацких подвигах и не разделяем казацкой славы! – сказала она с сожалением. – Мы можем только подводить вам коней и подавать саблю и ружье… Но мы и не ропщем; довольно с нас и того, что нам выпало на долю, – прибавила она весело. Под влиянием какого-то внутреннего огня глаза ее блестели особенно ярко, щеки горели радостью и жизнью. Обыкновенно молчаливая, она в этот вечер была олицетворённое веселье, оживляя всех своей шаловливостью и резвостью.

Ужин прошёл очень весело, хотя и был очень плохой, так как Василий, всегда крайне заботливый без нужды, в этот раз забыл помешать кашу в самый критический момент, и она пригорела. Немного погодя Вулич предложила прыгать через огонь, как это делают в петро́вки[34] деревенские парни и девушки. Она прыгала с Андреем, Ватажко и снова с Андреем. Затем она спела малороссийскую любовную песню «Месяц» с такой трогательной задушевностью, что Василий чуть-чуть не расплакался. Когда же он стал умолять ее, чтобы она повторила то же самое, она разразилась весёлой удалой песенкой, полною живого украинского юмора, который по сравнению с лихой весёлостью великороссов – то же, что пение парящего в небе жаворонка в сравнении с криками морской чайки, заигрывающей с бурей.

Она наслаждалась своей властью над чувствами и настроением окружающих. Ей приятно было видеть, как лицо Василия внезапно просветлело, как он делал жест рукой, точно бросая что-то на землю, и как он подёргивал плечами, точно готов был вскочить и пуститься вприсядку. Но ее собственное сердце не разделяло веселья, возбуждаемого в других. Оно всё более и более сжималось от грусти, пока она пела весёлые песни. К концу силы изменили ей; подступавшие рыдания сдавили грудь, и последняя весёлая нота оборвалась с болью. Она с трудом удержала накипевшие слёзы.

Она села поодаль, одна, и с той минуты ничто не могло бы заставить ее петь. За весь остальной вечер она почти ни слова более не выронила. Ей хотелось одного: чтобы все скорее разошлись и оставили ее одну.

Из всех присутствовавших одному Андрею эта оборвавшаяся нотка сказала не́что, или, вернее, всё. Он до некоторой степени был уже подготовлен к такому открытию. Молодая девушка и не старалась скрывать тайну своего сердца.

Сомнений быть не могло: она любила его. А он, что мог он предложить взамен этого величайшего из сокровищ женской души? Одну лишь благодарность и дружбу; но к чему они ей?

Он старался убедить себя, что его огорчило это открытие. Но он знал, что это неправда. Есть мужчины с исключительно тонкой нервной организацией, у которых несчастная любовь возбуждает чрезвычайную нежность и симпатию к женщинам вообще. Но Андрей не принадлежал к их числу. Неудачная любовь к Тане сделала его мстительным по отношению к женщинам. И теперь первым его ощущением было злорадство. Он был отомщён за своё унижение. Мысль, что это не делает его ни на йоту счастливее, явилась позже. Теперь он чувствовал гордость и удовлетворение.

Им нужно было возвращаться в город вместе. У заставы компания разделилась. Василий и Андрей предложили проводить Вулич домой. Но она наотрез отказалась от их услуг: ей не нужно провожатых, и она легко доберётся до дому одна. Когда Андрей попробовал настаивать, она рассердилась.

Андрей и Василий отправились к себе в гостиницу. Здесь их ожидал сюрприз: на столе оказалось письмо, адресованное Андрею. От заспанного служителя они узнали, что в их отсутствие приходил мальчик из «конторы», куда Андрею полагалось отправляться каждое утро, и оставил записку. На клочке бумажки было неразборчиво и малограмотно нацарапано несколько слов, приглашавших Андрея явиться на другой день в «контору» вместо одиннадцати в десять часов.

Записка могла быть только от Зины и несомненно означала, что что-то случилось. Без крайней необходимости Зина не стала бы нарушать установленного порядка свиданий.

Глава IV

Новый план