Второго сентября письмо дошло до адресата, и вся Германия преисполнилась уверенностью, что кронпринц здоров и что спас его Маккензи. Бесчисленные газеты, а особенно «Берлинер тагеблатт», стали предъявлять обвинения Бергману. В статьях говорилось, что он не только поставил неверный диагноз, но и, прооперировав кронпринца, мог бы убить его, если бы не появился Маккензи. Маккензи же английская королева пожаловала дворянский титул. В связи с этим она писала кронпринцессе: «Та мысль, что воздух Англии и Шотландии помог ему (кронпринцу) поправить свое драгоценное здоровье, переполняет Нас чувством неописуемой радости и благодарности».

Третьего сентября супруги покинули Лондон. Еще до отъезда они окончательно отказались от услуг Вегнера и Ландграфа. Сопровождать их было поручено Ховеллу. Вегнер и Ландграф были отправлены назад в Берлин. Они подчинились судьбе, чувствуя абсолютную беспомощность. Не осталось никого, в ком они могли бы найти опору, поскольку Бергману и Герхардту самим приходилось отбиваться от клеветнических обвинений в зловредности их методов. Когда в Берлине я встретил Бергмана, он признался, что с ним все будет кончено, если он не докажет правильности его диагноза и его медицинских предписаний.

Седьмого сентября наследные принц и принцесса, доктор Ховелл и придворная свита расположились в Тоблахе. По ходу моего повествования я старался сохранить его целостность и соблюсти последовательность событий. Сейчас начинается основная его часть. В Тоблахе, на высоте 1200 метров над уровнем моря, не было солнца, а больше дул холодный осенний ветер. Еще в дороге, как мне потом подтвердили в Тоблахе, кронпринцесса получила телеграмму, сообщающую о неблагоприятных погодных условиях и предостерегающую от дальнейшего путешествия. Но она проигнорировала ее. Она слышала об инициативе лишить кронпринца права престолонаследования по причине его болезни. В этом она увидела угрозу своей главной цели, поэтому активно навязывала больному тот образ жизни, который он вел, будучи здоровым: завтрак на свежем воздухе, жизнь с открытыми окнами, долгие прогулки, когда он должен был поспевать за ее быстрой походкой, бесконечные разговоры на тему политики.

Двадцатого сентября Маккензи приехал в Тоблах, принц был вял, у него пропал аппетит, но появились температура и отек гортани. Маккензи списал все эти ухудшения на простуду и настоял на том, что следует отправиться на юг. Кронпринцесса предложила поехать в Венецию, поскольку очень любила этот город. Там они оставались до шестого октября. Но местная оживленная атмосфера обернулась неожиданными последствиями. Седьмого октября они переместились в Баверно, местечко на озере Лаго-Маджоре. Там их снова навестил Маккензи.

Впервые он открыто, но все еще скованно заговорил о полной неподвижности левой голосовой связки, что отмечал Ландграф в ту роковую неделю в Англии. Но он по-прежнему объяснял это воспалением, перенапряжением, простудой – но на этот раз он, по крайней мере, смотрел в глаза наследным принцу и принцессе. Впоследствии он приводил те же доводы журналистам, последовавшим за ним в Италию и ожидавшим у дома кронпринца. Двадцать первого октября он написал мюнхенскому профессору Оертелю весьма странное письмо. В нем проскользнуло такое предложение: «Так, исследования профессора Вирхова также были важны, хотя каждый раз они и давали отрицательный результат, и я обрету спокойствие, лишь когда с момента электрической каутеризации пройдет полгода. Едва ли кто-то из тех, кто хорошо знает меня, откажется подтвердить, что я всегда был готов встретиться с моими немецкими коллегами, и если бы по некоему неблагоприятному стечению обстоятельств возникли какие-либо тревожные симптомы, я был бы первым, кто обратился бы к ним за помощью». Маккензи заметил, что не будет против обнародования этого письма. Все это выглядело так, будто этим письмом он – с опозданием – хотел обеспечить себе алиби. Чувствовал ли Маккензи, что земля уходит у него из-под ног? Чувствовал ли он, что приближается тот час, когда ему придется признать правоту гонимых немецких врачей? Маккензи снова уехал. Но отсутствовал не более десяти дней. Тогда Ховелл отрекся от легкомысленного оптимизма и забил тревогу. Он с ужасом сообщал, что левая стенка гортани опухла и что на нижней стороне правой голосовой связки стало заметно некое образование. Еще до того, как Маккензи вернулся в Италию, кронпринцесса перевезла кронпринца еще дальше на юг, в Сан-Ремо. Она наняла Виллу Цирио, просторную и недавно отстроенную, слепящего белого цвета, окруженную вечнозелеными садами, пальмами и оливковыми деревьями.

Опухоли и язвенные изменения гортани кронпринца сразу по приезде в Сан-Ремо приняли такую форму, что Ховелл отправил в Лондон срочную телеграмму с просьбой о помощи. Пятого ноября, поздно вечером в Италию прибыл Маккензи. Утром шестого ноября он, без следа румянца на лице, с капельками пота на лбу, сидел напротив мертвенно бледного кронпринца. Закончив осмотр ларингоскопом, обычно красноречивый, он молчал. Маккензи наклонился вперед в своем кресле: к сожалению, в гортани кронпринца произошли неблагоприятные изменения.

На секунду воцарилось молчание.

Потом кронпринц спросил – как рассказывают свидетели этой сцены – с большим трудом выговаривая слова, которые едва можно было разобрать: «Это рак?»

Снова повисла пауза. Затем Маккензи произнес чуть слышно: «Я сожалею говорить Вам об этом, Ваше Величество, но это весьма вероятно…» На большее откровение он тогда не мог решиться. Он добавил: «Но нельзя быть в этом полностью уверенным». Помолчав еще некоторое время, кронпринц положил свою бледную руку на руку Маккензи. Он сказал неразборчиво и прилагая большие усилия: «С недавнего времени я опасался чего-то подобного. Я благодарю Вас, сэр Морелл, за то, что Вы так часто навещали меня».

Непонятная благодарность за запоздалую честность. Кронпринц сидел выпрямившись, пока за Маккензи не закрылась дверь. Потом он не выдержал. Кронпринцесса, также слышавшая туманные фразы Маккензи, застала супруга плачущим, поникшим и оставленным верой, которой она сама так долго жила. Будучи проницательной, она чувствовала некоторую недосказанность, в которой Маккензи надеялся найти выход. И она приняла ее. Она объяснила кронпринцу, что Маккензи совершенно не уверен в диагнозе и что у него нет результатов исследований, которые могли бы его подтвердить. А пока их не было, не было и рака. Она призывала мужа довериться ей и Богу.

Она сразу отправилась к Маккензи. Он не без облегчения подтвердил, что без микроскопического исследования он не может ничего утверждать, а также что сейчас, когда гортань опухла и сильно воспалена, извлечение образца ткани невозможно.

Но страх Маккензи взять на себя всю ответственность за лечение кронпринца, за что он в самом начале так ожесточенно боролся, стал теперь слишком велик, велик настолько, что он готов был пригласить на консультацию других врачей. Разумеется, он отверг кандидатуры Герхардта и Бегрмана. В ту секунду, когда он понял, что не за горами его поражение и триумф оппонентов, в нем вскипела затаенная против двоих этих людей ненависть. Он был намерен обратиться к другим врачам из Германии, которые могли бы разделить с ним этот груз. Из всех берлинских специалистов по заболеваниям органов шеи Маккензи был знаком лишь с профессором Френкелем, главным врачом специализированной клиники при Университете. Его выбор также пал на молодого берлинского приват-доцента доктора Краузе. В Вене у него не было знакомых молодых врачей, поэтому он остановился на профессоре фон Шреттере, одном из старейших врачей-ларингологов Вены. Кронпринцесса одобрила его выбор. Она была согласна на все, лишь бы избежать появления в Сан-Ремо Герхардта и Бергмана.