– Да чтоб вы все в ад провалились!

– Мы уже в нем! – крикнул я ей вслед и поморщился.

До меня дошло сразу, что я придурок, каких свет не видел, но гордость помешала догнать и вернуть ее. Дети Иобари посмотрели, как она уходит, но ее отсутствие, казалось, ничуть не смутило их. Они просто продолжили играть. Рёко что-то крикнула мне по-японски. Я не понял, но одарил ее своей самой широкой улыбкой, и она, похоже, довольная, рассмеявшись, нырнула за дерево.

Детям не обязательно понимать все, что им говорят. Дети просто знают, счастливы вы рядом с ними или нет.

Каждый раз, когда один из детей Иобари смотрел на меня, я улыбался изо всех сил, пока не начинал задыхаться, держа улыбку. Они выглядят такими счастливыми. Наверное, потому что ничего не понимают. Я завидую им: они даже не подозревают о том, что потеряли. Мне грустно, что они никогда не узнают мир таким, каким он был когда-то.

Иногда я размышляю о том, что мог бы делать в своей прежней жизни в это конкретное время дня, и сегодня, скорей всего, я был бы на работе, сидел у себя в кабинете, ожидая, когда студенты придут поговорить со мной о своих заданиях. Я бы читал. Теперь почти невозможно найти книги на английском языке. Я бы слушал музыку. В последний раз я слышал песню, когда Таня дала мне наушник. Я не могу пойти и купить сэндвич. Иногда меня захлестывают эмоции, если я слишком долго вспоминаю вкус пиццы. Эти малыши понятия не имеют, что они потеряли.

Рёко подошла и села рядом со мной.

– Привет, – сказал я. – Что у тебя там?

У нее ничего не было. Она протянула руку и погладила меня по плечу, будто я тоже был ребенком. Она указала на себя и что-то сказала. Судя по ее тону, что-то хорошее, и она улыбнулась мне. Потом она встала и вернулась к Акио.

Кто-то еще сел рядом со мной, и я вздрогнул. Это оказалась Таня.

– Извини, я видела, вы тут общались. Не хотела мешать.

Я вздохнул:

– Знаешь, дети такие невинные. От этого еще хуже.

– Понимаю. И очень завидую им.

– Я тоже. Боже, чувствую себя таким придурком.

– Не волнуйся, я никому не скажу.

– У меня кое-что есть. – Я вспомнил про конфеты в кармане. – Хочешь одну? София угостила из своих запасов.

– Потрясающе. – Она взяла конфетку и указала на детей: – С ними, наверное, тоже стоит поделиться.

– Именно так я и собирался заманить их в отель после прогулки. Я не говорю по-японски.

– Хорошая идея. – Было слышно, как она гоняет во рту карамельку. – Я видела, у вас тут разыгралась какая-то драма.

Опускались сумерки, но пока не стало холоднее. Белый шум листьев, трущихся друг о друга, гипнотизировал.

– Да, но можно было разрулить все гораздо изящнее.

– Вы с Томасом встречаетесь?

– С Томасом?

– Прости, с Томи. Я не люблю ее, поэтому она – Томас.

Я рассмеялся:

– Это обидное прозвище.

Я ничего не успел ответить в свое оправдание, поэтому просто сказал:

– Мы…

– Не волнуйся, все знают.

– Знают что? Вот уж благодарю, мне сразу стало легче. – Я почувствовал, как краснею. – Мы даже не друзья, просто… В общем, не знаю.

Не понимаю, с какой стати я стал оправдываться перед ней.

– Не нужно ничего объяснять. Любому иногда надо выпустить пар, и, по-моему, она симпатичная, если тебе нравятся такие. Ее даже можно назвать милой, когда она молчит. Что ты делаешь, чтобы она заткнулась?

Я снова рассмеялся, не в силах сдержаться.

Она ухмыльнулась:

– Извини. Теперь я говорю пошлости.

– Наверное, я слишком строго обошелся с ней, – признался я. – Сначала попробовал извиниться, а в следующий момент обвинил ее в ядерной войне. Это не делает мне чести.

– Ты считаешь, она виновата?

Я должен был подумать, но…

– Здравый смысл подсказывает, что нет. Но когда я вижу ее и речь заходит о ядерной войне, я просто не могу сдержаться.

– Значит, в глубине души ты все-таки считаешь, что она виновата.

– Нет, я так не считаю. Ерунда какая-то – свалить всю вину за глобальную катастрофу на одну девушку. А тебе так не кажется?

– Не кажется. Хотя всегда приятно свалить всю вину на другого.

– По-твоему, я поэтому и срываюсь? – поинтересовался я.

– По-моему, то есть с точки зрения медицины, – и она слегка закатила глаза, будто медицина была преувеличением, – ты переживаешь скорбь.

Почему-то ее вывод потряс меня.

Я нахмурился:

– У меня нет доказательств, что Нади и детей больше нет.

– Необязательно, что ты скорбишь по конкретным людям, хотя неведение тоже имеет психологические последствия. Ты скорбишь по потере твоей прежней жизни, прежнего мира. Здесь все скорбят, и никто с этим не справляется.

Я подумал о симптомах скорби – вине, гневе, отчаянии, апатии, – и вдруг мои реакции перестали казаться такими уж иррациональными. Мысль, что я вел себя с Томи как придурок, ведь она-то тоже скорбит по-своему, еще больше окрепла во мне.

– Я часто мечтаю, чтобы моя жизнь вернулась в прежнее русло… и я была дома, с моим женихом, и мы бы просто смотрели телевизор. Знаешь, чего мне действительно не хватает сейчас?

– Чего?

– Пиццы.

Мой почти истеричный смех привлек внимание детей Иобари, и они тоже засмеялись, словно услышали шутку.

– О боже, у меня тоже самое! – произнес я, едва переводя дыхание. – Я совсем недавно вспоминал о пицце.

– Кажется, такой пустяк, но… – Она приложила руку к губам и сделала глубокий вдох, стараясь успокоиться. – В этом не было ничего особенного. Иногда мы заказывали пиццу, а теперь уже не сможем. Никогда. Неужели никогда снова будет нельзя наслаждаться едой, которая мне нравится? Например, бургером или чем-то таким. Боже, я согласна даже на брокколи!

Я приобнял ее за плечи, но она сбросила мою руку.

– Прости.

Не глядя на меня, Таня вытерла глаза:

– Я присмотрю за малышами. Иди проверь, как она там.

– Меня больше волнует, как ты тут.

Она не ответила. Я вырвал еще пару клочков травы и позволил ветру разметать их.

Подошла Рёко и, почесывая щеку, заговорила со мной.

– Что случилось? – спросил я, надеясь, что она объяснит как-нибудь по-другому.

Она взяла мою руку, потянулась к своему лицу и вынула правый глаз.

Когда она положила этот глаз мне на ладонь, от потрясения у меня перехватило дыхание.