Стоя под душем, Марина начинала потихоньку плакать. Скорее всего, это их последний выезд аж до Рождества, почему же все вышло так ужасно? Почему она моется тут одна и пойдет спать в кровать к дочкам, пока этот ущербный Садовников сопит на диване, распространяя вокруг себя водочную вонь? А ведь есть все условия для прекрасного вечера — уложив детей, они погуляли бы по ночному лесу вокруг отеля, потом сходили бы в сауну, потом сидели бы в соседней комнате, куда сейчас идет спать она одна, заказали бы из ресторана бутылку мартини и орешки и поболтали бы о чем-то. Почему вышло так?

И тут вдруг она с пугающей четкостью увидела вариант вечера с тем же Славой, представила, как отдается ему — такому большому, мужественному, с чертами лица как у средневекового рыцаря. И потом они бы точно гуляли по наполненному шорохами лесу… сходили бы в сауну. Захотелось выть, это было очень больно.

Потом она подумала о той кобыле, которая, наверное, все-таки возникнет снова, ведь в такие места не ездят, чтобы спать одному… снова что-то азартно защекотало под сердцем. А ведь у нее все-таки все хорошо! И муж хороший! Что за идиотские мысли…Обмотавшись полотенцем, Марина пробралась в гостиную, постояла немного, прикидывая, как лучше влезть к мужу на неразложенный диванчик. Укрывшись пледом с леопардами, стала возиться, пытаясь расстегнуть ему штаны, он что-то сквозь сон слащаво и слюняво бубнил, не открывая глаз. Пощупав, подергав и потеребив его так и эдак, поняла, что вечер все-таки пропал, встала, оставив полотенце валяться на полу, брезгливо накинула на него плед и пошла в спальню.

Однажды на Позняки приехал Вадик. Валерия случайно встретила его там же, где и два месяца назад, — на неудобном пандусе в собственном подъезде. Он был в длинном черном пальто с пронзительно-яркой атласной подкладкой, в белой рубашке и вязаном ярком шарфике, как-то по-иностранному повязанном небрежным запутанным узлом. Дорогие туфли из тонкой кожи сияли на солнце.

Они встретились взглядами, он смотрел на нее, будто пытаясь узнать, она улыбнулась первая, и тогда он спросил: «Вам помочь?» Валерия кивнула, и сердце, конечно, дрогнуло. Хотя вся эта история была закрыта и забыта, и Гена все-таки лучше всех, но дико захотелось ухватиться на минуточку со своего полустанка за этот пролетающий мимо состав, просто заглянуть туда.

— Как малыш?

— Все хорошо, спасибо.

— Простите, вы Валерия?

Они уже стояли под лестницей.

— Да, — значит, рассказывал. Она потупила взгляд и поправила волосы. Все-таки не в лучшей форме для такой встречи.

Пауза затягивалась. Его темные глазенки с густыми ресницами смотрели тепло и выжидающе.

— Наверное, не стоит этого говорить. — Ее сердце словно дрогнуло. Это был такой миг… будто не на самом деле, будто из книжки, даже сама постановка фразы… — Но вы запали ему в душу. Странно, я ехал и как раз думал о вас.

Валерия сложила руки на груди.

— Надо же… и как он там?

— Можно я провожу вас немного?

Она автоматически оглянулась. Все давно уехали на работу, но мало ли…

Пожала плечами. И они не спеша пошли по дорожке между домами.

За время их короткой встречи Вадик проник в совершенно новые для себя ответвления женской сущности. Это был просто переворот в его представлениях о женщинах в принципе.

Насколько гибки все-таки женские чувства и как стремительно все может перемениться за потрясающе короткий промежуток времени! Валерия была спокойно счастлива, она жила в своей любимой семье и видела себя с ней всю жизнь, она дорожит мужем, ребенком, но при этом не видит в случившемся ничего плохого и совершенно искренне желает Славе счастья. Вадик осторожно спросил, готова ли она уйти от мужа, чтобы строить новые отношения со Славой.

Конечно, нет.

Но на самом деле, по тому, как она вздернула голову — жестом победителя, по взгляду в небо — спокойному, блуждающему, слегка прищуренному, взгляду сильной свободной женщины, — было ясно, что она, конечно, будет думать об этом, и Славка отныне всегда незримым образом будет обитать где-то там, на подоле ее жизненных юбок, и в случаях мелкой семейной смуты или каких-то неурядиц в семье, Валерия будет уверена, что у нее есть выбор. И обезличенный Славка постепенно станет прообразом всех остальных мужчин, кроме мужа, и в случае чего она всегда будет иметь возможность взвесить преимущества существующего брака над перспективами альтернативного решения и, конечно, после долгих раздумий придет к выводу, что муж лучше. А муж, если не дурак, очень скоро ощутит, что его монополия треснула, и, возможно, тоже станет относиться к жене иначе.

Когда они попрощались, Валерия испытывала лишь смутную усталость и легкое раздражение. Когда неожиданно приехал Слава и привез цветок орхидеи в прозрачном пластмассовом кубе (Вадик заметил, что это моветон, и орхидеи дарят только малолеткам), у нее не хватило силы воли сказать, что все конечно. Это было какое-то нелепое столкновение, она совершенно не ожидала его появления и вместо того, чтобы вести себя беспечно и самодостаточно, поняла, что на самом деле очень рада его видеть, и получать от него цветок тоже очень приятно. Как и думать о том, каким он мог бы стать отцом для малыша.

Через несколько минут они встретились с Маринкой. Та была раздражена и немногословна, казалось, что общение с подругой, обманывающей мужа, вызывает у нее брезгливость.

Валерия орхидею не выбросила, а поставила в спальне на комод, рядом со свадебной фотографией. На следующий день, в субботу, пока она гуляла с малышом, Маринка позвонила ей домой. Трубку взял Гена. С легким придыханием, грустно и одновременно сочась иронией, Маринка рассказала ему об изменах жены и в конце бросила блистательную колкость по поводу ее прописки в их квартире. Гена и так был в поганом настроении из-за неурядиц на работе. Маринку он почти не знал, но что-то в этом звонке — таком диком, таком невозможном, не из их измерения, — конечно, задело его. Нелепая история с джипом и гормональной тупостью супруги была просто забавным эпизодом, но тут уже явно было затронуто что-то более глубокое. И он пошел за советом к маме.

К возвращению Валерии все уже рухнуло — мама не только не опровергла этот бред про измену, а вполне грамотно обосновала, как и когда это могло происходить, и, по большому счету, была права. Но праведный гнев распространился дальше, и, когда Валерия, еще ничего не зная, вынимала сына из коляски, нервничая, что не успевает сварить ему супчик, — бабушка малыша уже почти убедила папу, что его отцовство может оказаться весьма спорным. Хотя внешне мальчик напоминал отца — в таком возрасте это почти ничего не значит.

Валерия не спорила и не плакала. Более того — ничего не отрицала. Когда дело коснулось ребенка — волна, поднимавшаяся из глубины души, горючее истерическое цунами, словно рассосалось, рассыпалось и осело туманом и свежестью. Они отрекаются от ребенка, стало быть, ей нечего делать с этими людьми. Выслушав свекровь, а потом и мужа, который-то как раз и не хотел ее ухода, уже давно простил и просто нуждался в некоторой демонстрации мазохизма с ее стороны (да и его мама тоже), Валерия лишь заметила, что это «бред», но, раз так, пусть… будет так. Уехать сегодня она не может, так что им придется потерпеть до завтра.