Она все-таки приготовила сыну супчик, поела сама, потом позвонила домой и, особо не вдаваясь в детали, договорилась, что отец возьмет отгул и встретит ее тут, в Киеве, и они вместе на автобусе вернутся домой. Свекор считал для себя унизительным принимать участие в этой драме, но, попробовав рыкнуть, что не отдаст ребенка, был тут же нейтрализован сухим замечанием невестки, что это не его внук. К вечеру Генка начал психовать, норовил выяснить отношения, но Валерия — вместо того, чтобы плакать и просить прощения — сказала, что да, принимала ухаживания другого мужчины. Еще сказала, что эти отношения были совершенно невинными, но жить вместе после того, что произошло только что, они не смогут. И еще сказала, что любит его. Тогда Гена хотел немного поиздеваться над ней, а потом великодушно простить, но Валерия не выказывала ни малейшего желания быть прощенной. В итоге никто не спал до утра, Гена выходил два раза в круглосуточный магазинчик, сперва за водкой, потом за литром пива и к моменту ухода жены находился в размазанном и жалком состоянии — плакал, ругался матом и в итоге заснул на балконе, перевернув на себя пепельницу.

Валерия не могла звонить любовнику из дома. Силы уже начинали покидать ее, сохранять полный достоинства спокойный образ становилось все труднее. Отец ждал ее на автовокзале, сумки пришлось спускать самой. Очень многое осталось тут, и, запихиваясь в такси (водитель курил и не собирался помогать женщине с ребенком), ей не верилось, что это навсегда, и больше они сюда уже никогда не вернутся. Славкину орхидею она выкинула и была в общем-то зла на него.

Она дозвонилась сразу, и, когда он сказал, что на совещании и не может разговаривать, совершенно спокойно, без всяких обид объяснила, что разошлась с мужем и уезжает с малышом домой, в Винницу.

И в этот момент поняла, что больше всего сейчас хочет, чтобы он немедленно приехал, забрал бы их прямо из отходящего автобуса и потом еще долго доказывал свою способность быть хорошим отцом, а она бы, любуясь ночной «Мандарин-Плаза», запрещая дарить себе дорогие подарки, постепенно оттаивала бы, забывая Генку. Но он, конечно, не приехал. Мелькнула было такая мысль — дать ей хотя бы немного денег, но было слишком страшно от произошедшего.

Поздно ночью, устроившись спать на своем древнем кресле-кровати, со стопкой книжек вместо одной ножки, слушая отцовский храп и сырое, страшное клокотание в бабушкином горле, Валерия имела все основания наконец расплакаться. Но почему-то не плакалось, а долго, с удовольствием, в красках думалось о Славе. И было не так уж плохо.

Чуть позже началась эсэмэсочная эпопея.

Узнав о столь радикальном изломе в судьбе Валерии, Славка притих и хотел, извиняясь и теребя пальцы, самоустраниться и поскорее забыть эту историю. Произошедший взрыв семейной ячейки волнообразными кругами резонировал, стукаясь о его широкую грудь, и достигал самого сердца. Он ведь ни в коей мере не хотел разрушить ее семейное счастье. Он говорил Вадику: «Вадя, это же все не то, зачем я это сделал? Ради чего?»

А Вадя, торжествующе улыбаясь, отвечал — Ты идиот, Вячек, ты ничего не делал. Ничего плохого — то, что должно было сломаться спустя годы, треснуло сейчас, когда она еще сравнительно молода и может устроить свою жизнь. Подумай сам, разве в нормальной семье станут выгонять жену с ребенком, с внуком, со своим будущим, с кровиночкой своей, а, Вячек, это, по-твоему, нормальные люди? И слава богу, что она восстала и что случилось все так быстро. А ты поддерживай ее, она делает свои первые шаги в новой, свободной жизни.

Для Валерии все начиналось вечером. Эсэмэска — это чудо. Это именно то, что в определенных ситуациях сближает куда лучше, чем живой голос — обеспокоенный и неродной, и в повисших паузах словно слышно тиканье эфирного времени, и молчать нельзя, от этого порешь всякую чушь. Эсэмэска в своей краткости пронзительна и совершенна.

О, как она ждала Славкиного выхода на связь! Накрывшись с головой одеялом, как школьница, на своем разложенном кресле Валерия проворно набирала ответы на его: «Ты как, я волнуюсь», и «просто подумал о тебе только что», и «ты, наверное, уже спишь, я только хочу пожелать тебе сладких снов». Ночь, когда все наконец засыпали, принадлежала ей безраздельно. Белый экран телефона и голубая подсветка кнопочек загорались как открывшийся маленький портал в какой-то другой, прекрасный мир, и она была там красивой, свободной и желанной.

Она никогда не просила прямым текстом, чтобы он приехал и забрал их. Более того, во всех этих сообщениях вряд ли десятая часть отводилась самому главному вопросу — ребенку. Валерия чувствовала, что Славе не сильно интересно говорить на эту тему, невольно подыгрывала ему и не писала про Антошку, хотя очень хотелось.

Ей хотелось, чтобы он приехал к ней в Винницу на выходные, они оставили бы ребенка на родителей, и провернулось бы нечто вроде романтического приключения, но родители неожиданно встали в оппозицию, проявив себя в качестве немыслимых блюстителей нравственности, и Валерию никуда не пускали. Более того, запрещали контактировать с ним по телефону, и потому сеансы связи проводились по ночам, когда все спят.

Родители молиться были готовы на Гену и его семью, готовы были на коленях ползать (и ее третировали, чтобы «упала ему в ноги», этот оборот бесил ее больше всего), чтобы он «принял» ее обратно. Пронюхав-таки про эсэмэски, отец стал требовать показать телефон. И тут статная, округлившаяся, неторопливая Валерия — мама мальчика Антоши, в прошлом отличница, юрист с красным дипломом, а ныне хранительница домашнего очага, — оказалась в крайне унизительном положении. Но больше всего пугало, что она ждала вечера. Более того — мысли о вечере давали ей силы жить, радоваться и не обижаться на родителей целый день.

Как раз когда Валерия вынужденно отдалилась и Слава был готов снова впасть в депрессию, зародилась история с Тамбовом.

— Ни в коем случае не говори, что ты отсюда, — внушал Вадик, — не говори, что живешь тут постоянно… придумай какой-то город, далеко…

— Италия?

— Дурак ты… почему Италия?

Славка пригладил волосы и сделал вид, что пошутил:

— Ну, это вполне романтично…

— Ты же языка не знаешь… Россия, понял? Россия, и речь у тебя правильная, говор чистый, без украинского акцента. Только не Москва и не Питер, а подальше, столичные девушки из Киева могут тогда испытывать к тебе покровительственные чувства, так удобнее жалеть к тому же.

— Как это?

— Самый короткий путь к женскому сердцу — через жалость. Ты же знаешь… Ну, и еще им будет казаться, что это их долг — удивлять тебя, как выходца из глубинки.

И улыбнулся, потрепав его по плечу.

Славка не понял. Но когда они встретились с Любовью в вестибюле «Блиц-Принта», неподалеку от ее дома, на метро «Лесная», сказал, что он тут пробудет еще с месяц, а сам он из Тамбова.

Вадик, услышав про Тамбов, стал орать, чуть не расплескав мохито, потом стучал кулаками по красной обивке диванчика, чем привлек к себе внимание всех одиноких и не очень девушек в этом новом и в целом благопристойном заведении. Славка был готов прибить его в такие моменты.