— Твой отец жив, Эдгар.

После её слов я таки падаю на стул. Точнее, медленно сажусь, но ноги меня не держат. Чувствую противную испарину. Идиотизм. Отец умер. Я хоронил его. Каждый год езжу на могилу.

— Ты сериалов пересмотрела? Или книжонок дешёвых перечитала? — интересуюсь холодно, но руки сжимаю в кулаки. Я не уверен, что пальцы мои не дрожат. Бьёт в самое больное. Знает же, как я люблю отца. До сих пор.

— Нет. Жаль, у меня не было возможности рассказать об этом раньше.

— Кого же тогда я похоронил много лет назад? — лучше подыграть ей, чтобы выговорилась. А потом я с чистой совестью выставлю её за дверь.

— Моего мужа. Олега Стефановича Гинца.

Я потёр лоб ладонью. Не хотел же с ней встречаться.

— Твой отец — его родной брат, Петер. Женатый. Респектабельный. Богатый. Красивый, как холодный дьявол. Мне было пятнадцать. Ему тридцать. Кто мог устоять против него? Только не я. Нет, он не насиловал. Соблазнил. А я влюбилась впервые. А когда стало понятно, что эта связь имеет последствия, я резко стала ему неинтересна. Семья. Жена. Там уже рос ребёнок. Он настаивал на аборте. И, может, победил бы, если б не Олег. Он любил меня, ты же знаешь. И взял меня беременную замуж. Скрыл грех брата. Так иногда бывает, сынок.

Я снова потёр лоб и прикрыл глаза. Чушь. Бред. Она не в себе, явно. Но речь её растекалась медленным ядом по венам.

— Да. Он любил меня. Твой небиологический отец. А я… позволяла любить себя. В благодарность. За то, что растил тебя как родного. У Олега не могло быть детей.

Она таки разволновалась. Щёки вспыхнули рваным румянцем. Речь стала не такой гладкой и спокойной.

— У твоего настоящего отца — три дочери. И нет сына. Наследника.

— Зачем ты это говоришь? — голос мой звучит глухо.

Мать пожимает плечами.

— Мало ли? Вдруг ты захочешь с ним познакомиться. Или тебе понадобится помощь. Отцовство сегодня доказать не проблема.

— И ты думаешь, я полезу в чужую семью? Заявлюсь и скажу: любите меня?

— Ты сделаешь, что захочешь. Я лишь хотела рассказать. Чтобы ты знал.

— Теперь я знаю. Дальше. Это же ещё не всё?

Она снова смотрит на меня пристально. Не мигая. Губы её кривит насмешка. А в глазах вьёт петли змея-боль.

— Не всё. Мне надо устроить свою жизнь, Эдгар. Всё же пятьдесят три. Не девочка. Именно поэтому ты позаботишься о своих братьях и сестре.

Если слова умеют вгонять в шок, то это тот самый случай. Гигантская пауза. Тишина. Наше дыхание. Моё и матери. Я пытаюсь, но не могу выдавить из себя ни слова от её неслыханной, сумасшедшей наглости.

Она заявилась через двадцать лет, чтобы навязать мне своих детей?!..

Он ходит по квартире как маятник. Туда-сюда, туда-сюда. О чём-то думает, но не рассказывает. Я пытаюсь с ним разговаривать, но через время оставляю эту провальную затею. Он не хочет. Или не может. Но вид у него мрачный. Тучи перед дождём не так страшны, как Эдгар Гинц в таком состоянии.

Что-то случилось. Произошло, пока он ездил в офис. Оставалось только ждать, пока он отойдёт и либо расскажет, либо промолчит, храня свои тайны.

В глубине души я боялась, что всё неспроста: и два охранника, которые перешерстили всё в доме. Деловитые, собранные, тихие. Они и разговаривали вполголоса. И только между собой. Я могла не беспокоиться: их присутствие почти не ощущалось. Это лишь на личных эмоциях можно было бы капризничать, что в доме посторонние и действуют на нервы. Но я не настолько изнежена, чтобы слишком бурно реагировать. Если нужно, можно и потерпеть.

— Ужинать будешь? — спрашиваю, чтобы совсем уж не молчать.

Эдгар яростно трясёт головой. Губы у него сжаты в тонкую линию, желваки так и ходят.

— Может, ты всё же расскажешь, что случилось? — пробую я осторожно ещё один заход достучаться до него.

— Нет! — рычит он и падает на стул. Прикрывает лицо рукой. У него красивые пальцы и кисти. Я могу сейчас думать об этом. Мне ничего другого не остаётся. Только вглядываться в него пристально. В беспорядочно растрёпанные волосы. Он всегда их ерошит, если чем-то озабочен или взволнован. В тёмную щетину на щеках. В напряжённые пальцы. На безымянном мигает золотом обручальное кольцо. Мой Эдгар. Мой муж, залезший зачем-то в чемодан и закрывшийся там изнутри.

Я касаюсь его руки. Глажу пальцы. Он напряжённо замирает, но попыток вырваться не делает. Уже хорошо.

— Давай, вылезай ко мне скорее. Здесь теплее и светлее. А там темно и сыро.

— Где там? — голос его звучит устало, но уже не напоминает рык разъярённого Гинца.

— В том месте, куда ты себя загнал и не хочешь выходить.

— Тая… — он почти стонет и забирает мою ладонь в свою. Касается запястья губами. Молчит, словно собираясь с духом, а затем начинает рассказывать. И по мере того, как он выговаривается, я чувствую, как падает камень с моей души. Это совсем не те мрачные фантазии, которые я насочиняла, пока он метался огнедышащим драконом.

— Она таки достала меня. Мать. Пришла, чтобы рассказать об отце и попытаться всучить мне своих детей.

Я терпеливо жду, когда он объяснит. Как бы не совсем понятно, что там произошло и почему он так злится.

— Она сказала, что мой отец мне совсем не отец, а родила она от его брата, Петера Гинца. Никогда не слышал. Понятия не имел, что он существует. Мне было семнадцать. Взрослый почти. Ни разу в доме не звучало его имя. Если речь заходила о Гинцах, отец говорил, что у него нет родственников. Дедушка и бабушка умерли. Возможно, есть дальняя родня, но где-то там, в Казахстане, куда ссылали этнических немцев во время войны. Теперь оказывается, что у него был… есть родной брат. Старший.

— Может, мать солгала? — осторожно задаю вопрос и готова прикусить язык: никогда не угадать, будет ли мой муж говорить дальше или замкнётся на тысячу замков, отстраняясь.

— Не солгала, — судорожный вздох. — Я проверил. Всё, как она рассказала: возраст, семейное положение, три дочери.

— Значит, у тебя есть сёстры?

Эдгар крутит головой и проводит пальцами по шее, словно ищет ворот, который ему мешает или душит. Но там ничего нет. Только футболка.

— Я бы так их не называл. Гипотетическое родство. Все взрослые. Замужем. Имеют детей. Я этого человека не считаю и никогда не буду считать своим отцом. Он отказался от меня ещё на стадии зародыша. Насколько я понял, настаивал, чтобы мать избавилась от нежелательной ему беременности. Думаю, если всё так, как она поведала, этот человек знает о моём существовании. Не может не знать. Но я ни разу не был ему интересен. С какой стати я должен им интересоваться? Господин Никто.

Он умолкает. В глазах его и в изгибе губ — горечь. Взрослый мой мальчик, которому вдруг пришлось узнать правду.