И ничего они не сгнившие… Жестом указав воинам на стрелковые позиции у бойниц, подхожу вплотную к калитке, что подпирает отчаянно бледный Жак.

– Я повторяю свой вопрос: кто говорит?!

За воротами, как кажется, раздался удивленный возглас:

– Говорит хорунжий Збыслав Кажайский! У меня приказ сейма занять тюрьму! Кто спрашивает?

– Спрашивает лейтенант королевской гвардии Серхио Алеман! И у меня есть приказ его величества никого сюда не впускать!

На минуту наша перекличка, что могла бы показаться забавной в иных условиях, прервалась – лехи что-то оживленно обсуждают. Я уже подумал, что они благоразумно отступят от опасного участка, но хорунжий вновь решил попытать счастья в переговорах:

– Пан лейтенант, предъявите ваш приказ!

Коротко усмехнувшись, с легкой издевкой в голосе бросаю в ответ:

– Учитывая, что это вы ломитесь в тюрьму, пан Збыслав, прошу вас предъявить ваш заверенный печатью сейма приказ!

Я знаю, что делаю: если король отважился арестовать основных заводил бунта, то возможность собрать сейм и отдавать приказы от его имени неосуществима сама по себе. Если только распоряжение не было подписано заранее – впрочем, я сильно в этом сомневаюсь.

– Не глупите, лейтенант, вы не в том положении, чтобы диктовать мне условия!

– Это почему же?!

– У меня в хоругви три с половиной сотни отчаянных рубак и два орудия, что разнесут ваши ворота в щепки! А сколько людей у вас?! Судя по имени, вы из свиты королевы, значит, с вами едва ли полсотни бойцов – и то вряд ли. Быть может, вы и смогли запугать старого борова Магнуса писулькой Якуба, но…

– То, о чем вы говорите, открытый мятеж. А раз так, я вынужден вас арестовать.

По сигналу стрельцы-рогорцы наконец-то прильнули к бойницам, нацелив огнестрелы на столпившихся у ворот шляхтичей. По моему приказу Жак распахнул калитку, наставив ствол самопала на говорившего со мной хорунжего – мужчину чуть старше средних лет, с рыжими вислыми усами и явственными залысинами у висков. Я жестом приказал ему подойти ко мне. Пан Збыслав, надувшись от гнева, медленно шагнул вперед…

– Вельможные паны, предложение распространяется не только на хорунжего! Все вместе! Только сабельки из ножен вынимаем и аккуратненько так на землю, на землю… И самопальчики туда же – ну конечно же кладем аккуратненько так, да… А шутить не стоит, боюсь, как бы у кого из моих стрельцов рука не дернулась…

Все проходит идеально – офицеров вместе с хорунжим, неосторожно сунувшихся под дула наших огнестрелов (в их оправдание можно отметить, что паны не знали о смене власти в тюрьме), я взял в заложники, разом обезглавив хоругвь, а заодно получив ценных пленников на обмен. Похоже, у меня действительно получится потянуть время…

Дорога к крепости Львиные Врата, обоз войска склабинов

Алпаслан – Аджей Руга

Жаркие по-летнему дни постепенно сходят на нет, а ночи становятся все холоднее. Если при выходе из Лецека я маялся от духоты в своей крытой повозке (и от пыли, поднятой тысячей ног и копыт), то сейчас легкое беспокойство приносит ночная и утренняя прохлада.

Но это – легкое беспокойство. А вот настоящее, искреннее волнение связано с неотступно преследующим нас корпусом легкой конницы – многочисленных акынджи и делилер, чуть ли не каждый день пробующих атаковать войско склабинов.

Наше… И когда склабины стали «нашими», а акынджи и делилер врагами? И чего стоит пролитая кровь собратьев на моих руках и собственная рана, если вдуматься? Нередко я ловлю себя на мысли, что мог бы – да и хотел – вернуться в ряды войска Зауры, вновь надеть на себя синий кафтан ени чиры, скомандовать своим серденгетчи… Впрочем, а выжил ли кто из моих подчиненных в последней битве? Дело было очень жарким, судя по рассказу брата…

Но нет. В любом случае я уже не брошу отца. Да и Ренара…

При мыслях о девушке, сладко посапывающей рядом, меня вновь охватывает жгучий стыд – даже сейчас чувствую, как лицо горит, наливаясь кровью. Мои соотечественники – истинные соотечественники – сражаются, гибнут, прорываются к замку в предгорьях сквозь бесчисленные заслоны заурцев, отвечают контратаками на наскоки делилер, бьются на вылазках за провиантом. И гибнут… А я лежу тут с пустяковой раной, что никак не хочет закрыться из-за бесконечной тряски на ухабах, и бесстыдно наслаждаюсь всеми возможными благами, как лучшая еда или горячее, упругое тело влюбленной служанки…

Ренара… Сложно описать всю гамму чувств, что я испытал к своей первой женщине. Что тут говорить: ени чиры запрещено заводить семью, братья корпуса вне похода живут в казармах, где в бесчисленных тренировках развивают воинское искусство – и даже сама тема женщин никогда не всплывает в наших разговорах. За благочестием воинов следят младшие командиры, а за ними старшие – и никто во всем корпусе не имеет права взять жену. Таков древний устав корпуса, что своими корнями уходит к орденам странников-дерваши… Да, после взятия вражеских городов бывало, что кто-то из воинов пробовал взятую с боя женскую плоть – но ведь за это провинившегося ждет самое суровое наказание, вплоть до смерти. А я устава корпуса никогда не нарушал – ну, до встречи с отцом, разумеется…

И тут вдруг молодая красивая девушка, что неотступно за мной следит, ухаживает, протирает тело, касается своими бархатистыми пальцами моей кожи… Казалось, что на ней оставались ожоги – так она горела от одних лишь прикосновений девушки… Каждый миг вдыхать запах чистой женской кожи и чего-то еще, дурманяще сладкого и волнующего, заставляющего плоть бунтоваться, каждый раз чувствовать через легкую ткань жар ее молодого, крепкого и сильного тела… это была пытка. Сладостная пытка, окончания которой я, однако, нисколько не желал.

В конце концов, когда я почувствовал себя лучше, а Ренара очень низко склонилась надо мной, щекоча шелковистыми волосами кожу на груди, я не удержался и заключил девушку в объятия, а после нашел губами ее губы… Она не сопротивлялась поцелую… и не сопротивлялась тому, что случилось после.

Пережитое заставило испытать меня дикий, всеобъемлющий восторг – а чуть позже я понял, что и для девушки это также был первый раз. Вскоре же я осознал, что если сам подчинился сиюминутному порыву, мужским, практически животным инстинктам, то для Ренары все было гораздо сложнее – и замешано на сильных чувствах. Тут были и девичья симпатия, и чисто женская жалость к раненому, и долгое, тоскливое одиночество – служанка в баронском, а после и королевском доме стоит на голову выше простых смертных и в то же время настолько ниже его хозяев и близких к ним людей, что ее просто не замечают… По крайней мере, до момента, когда не захотят воспользоваться, но, как оказалось, у девушки бойцовский характер и она умеет за себя постоять. Я понял это некоторое время спустя, когда попытался овладеть ею еще раз.

Словом, я хотел этого невероятного наслаждения единением с женщиной, а Ренара хотела чувств, причем настоящих, искренних, неподдельных – чувств, которых я к ней не испытывал и не испытываю. И вот тут-то я впервые пошел на настоящую, сознательную низость, признавшись в любви, которой на деле нет, чтобы заполучить желаемое… По чести сказать, Ренара всем хороша – и красотой, и чувством юмора, она неплохая рассказчица, а житейский ум и твердая воля заставляют испытывать к ней уважение – но не любовь. По крайней мере, не то всеобъемлющее и всепоглощающее чувство, ради которого мой отец десять лет провел в степи, а после обрек себя на добровольное безбрачие.