– Ныне по грехам нашим, – сказал один из послов, князь Голицын, – мы остались без государя. Патриарх у нас человек начальный, и без патриарха ныне такое дело решить непригоже.

Между тем занявшие по воле русских Москву поляки, поняв, что судьба их планов в руках Гермогена, окружили его стражей. Но живое слово патриарха прорывалось за стены темницы. Опасаясь народного мятежа, поляки вынуждены были освободить московского первосвятителя.

Узнав подробно о намерениях Сигизмунда, Гермоген понял, какая опасность грозит отечеству, и написал пламенное воззвание к русским людям. Грамота призывала всех к единодушному восстанию против врагов погибающего Русского государства.

Тогда-то на пламенный призыв патриарха поднялась вся православная Русь. Духовенство воодушевляло ратных людей, приводило их к присяге «стоять за православную церковь, за Московское государство против польских и литовских людей». Из Рязани поднялся Прокопий Ляпунов, принявший главное начальство над народным ополчением, взялся за меч и Дмитрий Пожарский. К Москве приближалась грозная народная рать. В самой Белокаменной смелее стали раздаваться голоса жителей, недовольных поляками.

Поляки и преданные им бояре ясно видели, кто стал главным виновником происходящего и кто может остановить катившуюся грозную волну.

– Ты, Гермоген, главный заводчик всего возмущения! – говорил патриарху Гонсевский. – Ты по городам рассылал грамоты, мутил народ. Теперь отпиши им, чтобы не шли на Москву. Иначе это не пройдет тебе даром. Не думай, что тебя охранит твой сан…

Угроза покуда оставалась лишь угрозой. Но когда в самой Москве вспыхнуло восстание и Гонсевскому, запертому со своими поляками в Кремле и Китай-городе, нужно было заставить русских отказаться от своих намерений, ему необходим был Гермоген. И вот теперь он в его руках. По приказу воеводы патриарх в сырой и мрачной келье Чудова монастыря.

Тихо. Лишь по стенам торопливо сбегают едва заметные струйки воды. Кажется, кто-то сильный выдавил эту влагу из гранита, угрюмо стерегущего со всех сторон великого узника. А он, согнув свои старческие колени и воздев руки, шепчет слова молитвы. Сено, разметанное по сырому каменному полу, напрасно ждет к себе на отдых дряхлого патриарха. Он силен верой в свое дело, он бодр.

Патриарх Гермоген в подземелье Чудова монастыря отказывается выполнить требования поляков

Вдруг раздается шум отодвигаемого запора. В подземелье входит Гонсевский, за ним – стража и бояре. Гремят принесенные ляхами цепи. Один из них приближается к патриарху и лукаво шепчет:

– Подпиши, Гермоген, грамоту, чтобы Ляпунов и народ ушли… Гибель ждет народ. Ты ж его начальник – так ты его и упреди.

– Коли все королевские люди выйдут из Москвы, обещаю перед Богом отписать, чтобы шли назад.

– А!.. Так?! – со страшной ненавистью в голосе проговорил Гонсевский. – Так я заставлю тебя почувствовать нашу силу! В цепях будешь валяться здесь на полу, оглашая голодными стонами подземелье! Сгниешь среди мокриц и гадов!

– Ты мне сулишь лютую смерть, а я надеюсь через нее получить венец и уже давно жажду пострадать за веру, – вдохновенно отвечал патриарх, поднимая очи и руки к небу.

Погиб замученный патриарх в своем заточении. Но не погибло дело, в которое он верил, за которое принял смерть. Имя священномученика Гермогена стало знаменем борьбы за освобождение Русской земли от иноземного ига.

В память об избавлении Русской земли в Смутное время от иноземных оккупантов были сооружены три храма. Церковь Казанской иконы Божьей Матери возвели в 1636 году на углу Никольской улицы и Красной площади. В 1930-х годах храм разобрали. Ныне он восстановлен. Второй храм был поставлен князем Пожарским в его имении в подмосковном селе Медведково. В 1634–1635 годах деревянный Покровский храм заменили каменным, который и сохранился до наших дней. Еще один храм – Покрова Пресвятой Богородицы – возвели в 1619–1626 годы повелением царя Михаила Федоровича в его летней резиденции селе Рубцово. Ныне во всех этих трех храмах возобновлены богослужения. В 1818 году на Красной площади на деньги, собранные по подписке всей страной, был сооружен памятник Минину и Пожарскому.

Польский король Сигизмунд давно уже радовался тому, что смута ослабляет опасное для него Московское государство. Его подданные помогали и первому самозванному Дмитрию, и второму, прозванному Тушинским вором по месту у подмосковного села Тушино, где он около года стоял военным лагерем, грабя окрестные земли. Теперь и сам Сигизмунд решил объявить войну Москве и с войском в тридцать тысяч человек вторгся в Русскую землю, осадив Смоленск.

Среди москвичей, особенно служивших у Тушинского вора и ненавидевших царя Василия Шуйского, с кучкой бояр «высокой породы» заправлявшего всеми делами, появилась мысль обратиться к польскому королю с просьбой, чтобы отпустил на московский престол своего сына Владислава.

Русский воин начала XVII века

Казалось, это будет очень удобно: кончится трудная война с Польшей, и новый царь, взятый со стороны, поможет избавиться и от Василия Шуйского, и от множества самозванцев.

К Сигизмунду под Смоленск было отправлено посольство, и 4 февраля 1610 года оно заключило с ним договор, в котором были обозначены условия избрания на русский престол Владислава.

В Москве, за Арбатскими воротами, 17 июля собрались недовольные Василием Шуйским служилые люди. Толпа шумела как пчелиный улей. Но вот на возвышении появился рязанский дворянин Захар Ляпунов, высокий и статный, настоящий богатырь, и в наступившей тишине прозвучали его слова:

– Московское государство доходит до конечного разорения и расхищения. С одной стороны пришли поляки, с другой разоряет земли самозванец. Василий Иванович не по правде сел на царство. Будем бить ему челом, чтобы оставил престол. А мы выберем всей землей нового царя.

Сочувственные крики покрыли долгожданные слова, и толпа от Арбатских ворот повалила в Кремль, ко дворцу. Перепуганный Шуйский вынужден был принять депутацию дворян. Вперед выступил Захар Ляпунов и обратился к царю:

– Долго ли за тебя кровь христианская литься будет? Ничего доброго в царстве твоем не делается. Земля наша через тебя разорена и опустошена. Ты воцарился не по выбору всей земли. Сжалься над умалением нашим, положи посох свой, сойди с царства! А мы уж о себе как-нибудь помыслим.