извозчика, он, вместо того, чтобы вылезать медленно, в сердцах скользнул задницей по краю сиденья и прыгнул на обе ноги. Как только подошвы сапог коснулись твердой земли, организм Афанасия Ивановича встрепенулся, словно бойкий воробей, и… разом опустел. С одобрительным, протяжным звуком.

Пока извозчик слушал мелодию, его лицо непроизвольно вытягивалось, а рот открывался. По окончании концерта, свидетель мигом захлопнул челюсть, с восторгом глядя в нижнюю половину страдальца.

А тот невольно уже смотрел куда-то вдаль, не в силах скрыть святую тень умиления. Конфуз, как ни крути, а случился. Что уж теперь-то.

Всё испортил рыжий, ляпнув:

— С облегчением, вас, Афанасий Иваныч!

Тот мигом потерял ореол нежного сияния на лице и нервно гаркнул:

— Пошёл ты!

Покуда рыжий соображал, как быть, Афанасий Иванович, явственно ощущая неудобный груз в плисовых шароварах, потрусил мелким аллюром сквозь кусты к речке. А в толстощекой голове его забрякали мелкие радости: «Ладно порты надел с подвязками… может хоть в сапоги не… не за копейку же…»

Рыжий привстал на козлах, провожая взглядом лысину станового. Трепет листвы затих вместе с шагами, а скоро воздух порвал истошный свист соловья. Извозчик сел, тоскливо усмехнулся и стал ждать.

«Гривенный-то хорошо бы получить за хлопоты» — задумчиво бормотал он полчаса спустя. Неприглядная мысль, что пассажир уж не вернётся сегодня и денежка его плакала, приходила неохотно. Тем временем вечерело, прохлада от реки поднималась в улицу и надеяться, по всему, стало бесполезно.

Извозчик поджал нижнюю губу, хмыкнул в сердцах и оглядел сидение коляски. На полу валялся скомканный батистовый платок. Рыжий перегнулся, поднял его.

«Эх, Афанасий Иваныч, Афанасий Иваныч. А ещё в чинах, — вдруг, ни с того, ни с сего, повеселел он. — Вот тебе.

Рыжий смачно плюнул в платок, свернул его и выбросил.

Потом, с довольной усмешкой, стал разворачивать лошадь, покрикивая:

«Пошла-а! Пошла-с-с!»

ГЕНИЙ

Если гением называют человека очень особенного в чем-то, то это может быть что угодно: наука, литература, музыка, вышивание крестиком или художественный свист. Столь однозначные утверждения свойственны юности, поскольку вместе с ней рождаются и умирают.

Тот гений, о котором я вспомнинаю, как и всякий, наверное, приличный гений, жил в конце семидесятых, был до безобразия худым студентом, носил длинный кожаный плащ, пил портвейн и редко стриг ногти.

В нашей тесной общаговской комнатенке, рассчитанной на троих, парень пристроился четвертым. Его матрас валялся на полу и загораживал проход целый месяц. Но мы были рады — приятель умел играть на гитаре. К тому же знал наизусть битлов и каждое утро нового дня начинал с плавного перебора:

«Yesterday love was such an easy game to play.

Now I need a place to hide away.

Oh, I believe in yesterday…»

Это завораживало. Пел он потрясающе. Тихим, почти прозрачным голосом. Как будто умел вынуть душу из любого, положить перед собой и нежно гладить. Такое случилось у него явно от бога, или, как нам, атеистам, приказано было думать в те времена, от природы. Источник таланта сути дела не менял.

Но это я про талант. А на самом деле парень был гениален. И вот в чем. Он заваривал кофе «по-пражски». Как удавалось раздобыть сам кофе — отдельная история, но заварить… В этом скрывался особый, непревзойденный шик. Именно таким искусством гитарист владел до безумия великолепно. Восторг вызывало то, как он это делал.

Под матрасом у него хранилась фарфоровая кружка ярко-красного цвета. Точнее, она была алая. Причем изнутри и снаружи. По вечерам мы собирались всей компанией и ждали представления. Парень извлекал посуду, насыпал в нее пару-тройку щепоток молотого кофе; ронял туда осторожно, как в химическую реторту, несколько капель воды и начинал колдовать. Мы глаз не могли отвести от его махинаций. Кофейный кудесник усаживался за стол и растирал порошок. Медленно и настойчиво водя по дну алюминиевой ложкой.

Под этот неспешный шорох можно было усыплять цирковых слонов и охранников овощных баз, контролеров на проходной и преподавателей за кафедрой. Кого угодно. Он длился бесконечно. Музыкант тер, тер и тер… ускорялся, медлил, снова растирал быстрее и так, пока не доводил пенную смесь до абсолютно белого цвета. Его упорство не с чем было сравнить. И повторить никто не решался. Это пахло волшебством, исключительным авторским исполнением.

Потом наступал триумф. Кружка наполнялась кипятком и удивительная, плотная белая пена всплывала на самый верх. Вуаля! Это и был кофе «по-пражски». Как индейцы трубку мира, мы пускали кружку по кругу, макали губы в пену, глотали горячую смесь и наслаждались.

Те февральские вечера проходили под звуки шуршания ложки и трогательный гитарный перебор «There’s nothing you can do that can’t be done» со вкусом «пражского» кофе. И ровно тогда мы были уверены, что жизнь удалась. А нашего приемного соседа благодарно крестили Гением. Так и звали, поэтому я не помню его настоящего имени.

Год выдался долгим. 29 февраля Гения нашел дежурный по кухне, когда притащил мусорное ведро в туалет. Тот, видимо поскользнулся на грязном полу. Лежал головой к чугунной батарее, в луже крови и был уже мёртв.

ПРОБУЖДЕНИЕ ПОЭТА

Утро не любят за исправность

Яшу разбудил птичий свист. Злостные твари изголялись на все лады. Какого черта? Ну, почему эти пернатые взъелись в такую рань и так безбожно? И пиликают, и чирикают, и щебечут, и булькают, — ужас какой выводят своими мерзкими, отвратительными голосами.

В другой бы день, может и порадовался, но Яше сейчас — разве что утопиться. Предчувствие беды в один миг обняло его прохладными, слегка влажными руками и задышало в висок. Еще никогда он не пил так много накануне и ни разу не страдал так жестоко на следующий день. Повторив в голове эту фразу, Яша вдруг обнаружил, что она ему, почему-то, до боли знакома…

Но откуда?! Догадаться не успел — боль!

Страшная головная боль с уродливым лицом египетской мумии наперевес рванулась в сознание, только что искорёженное птичьими голосами и начала нещадно кромсать его в клочки. Словно ахейцы из троянского коня, из каждого птичьего звука вырвались полчища боли и стали крушить, колоть и терзать затылок с такой отчаянной яростью, словно мстили за поруганную честь.

Яша разом возненавидел птиц. Да так сильно, что даже перестал воспринимать их существование. Это все, на что он был способен. Рецепторы его отключались, звуки затухли, стихли… еще, еще, пока не замолчали совсем. Наступила полная тишина.

Но в безмолвии яростно бушевала боль. И это окончательно перепугало Яшу.

Неимоверным усилием, с едва тлеющей надеждой на чудо, он приоткрыл