жизнь один, всю малюхонькую жизнь! И снова то же. Вовка не боялся побоев. Не угрозы сейчас его взбесили, не синяки, не этот противный голос, а обида на всё. Вообще на всё! На жидкие детдомовские харчи, на постылую войну, что конца нет, на приятелей, которых не осталось в живых после бомбежки, на молчание дядьки, на россказни Верыванны. Да на весь белый свет! Провались он, дерьмо собачье.

Малец сжался в комок, словно раненый, и резко скинул вёдра с коромысла. Вцепился в него до боли в костяшках, поднял над головой и, стиснув зубы, первым кинулся на Длинного. Со стоном. Как в последний раз.

Уже собрался ударить, но верзила, хоть и успел вынуть из кармана только одну руку, ловко увернулся, и тут же хлестанул кулаком так, что у Вовки в голове зазвенело. Он упал, а Длинный мигом наскочил сверху, крутанул за плечо, вцепился в горло и стал душить.

— Сдохнешь у меня! — узловатые пальцы яростно вдавились Вовке в шею. — Сдохнешь, урод!

Лицо парнишки посинело, руки онемели, в голове пронеслось только — помощи не жди! — и он начал терять сознание.

Хватка ослабла резко. Руки слетели с горла, а душитель паршиво взвизгнул и повалился набок. Дядька сбил его одним ударом. Шагнул вперед и еще раз врезал сапогом под ребра. Жердяй кувыркнулся и заныл.

— Пшёл! — рявкнул старик, по-звериному глядя в лицо Длинному.

Тот сплюнул, не смея глянуть в ответ, поднялся, и, схватившись за бок, заковылял прочь.

У Вовки начался сухой, утробный кашель, стало медленно-медленно проясняться в голове. И сразу жуткая, горячая тоска нахлынула в грудь. Он едва сел, ошалело уставился на дядю Лёшу и вдруг… заплакал! Да так, что тот от удивления замер, закусив цигарку. Никто еще в деревне не видал, чтоб эти детдомовские волчата ревели.

А Вовка зарыдал. Зарыдал, кашляя, и отчаянно всхлипывая. Слезы катились по щекам и, казалось, всё-всё, о чём он молчал, что не решался произнести — вся обида и боль брызнули из его глаз.

Малец вскочил, кинулся к дядьке и вцепился в него так крепко, будто держал последнее, что осталось.

Старик развёл руки в стороны и только заладил:

— Ну, ты чего? Чего? Я же не сват, не брат. Ну, ну…

Вовка рыдал, что было мочи дергая дядькину фуфайку, а потом вдруг резко откинул голову, и, глядя прямо в глаза, выпалил:

— Дядь Лёш! Не сват, не брат… Ты друг мне! Дя Лёш! Друг единственный.

И опять уткнулся в грудь, выдыхая горькие слезы.

Дядька совсем оторопел. Глаза у него блеснули, а в уголке рта так и повисла потухшая цигарка. Он неловко обнял приемыша:

— Да я вот и говорю же, не сват же. Друг. Друг. Эх, малец. Кто ж я тебе еще…

А Вовка не унимался. Ему ужасно хотелось выплакать всё, что накипело. Без остатка. Старик гладил его вихрастую голову, прижимал к себе и шептал, шептал… столько слов, сколько не вымолвил за два прошедших месяца.