– Спасибо, Николай.

Ширя разделся и пошёл в горницу, раздавая ребяткам по конфетке. Потом перевернул набок табурет. Сел перед ним на колени. Вытащил из карманов сапожницкой тужурки кисет и порванные на квадратики листики газеты. Снял пальцем верхний листик, остальные вернул в карман и насыпал в бумажку грядочку табака-самосада, заработанного за сапоги у деда Гордея, скрутил козью ножку и закурил. Крепкий дымок синими струйками потянулся по горнице. По телевизору шла программа под названием «Советы и жизнь».

– А знаешь, Дашенька, какой сегодня день?

Дашенька сидела у стола под лампой и штопала Венькины разодранные на коленках колготки.

– Вторник.

– Нет, Дашенька. Вторник – это не день. Сегодня мы с ребятами в сорок третьем от фашистов Житомир освободили. Налей-ка мне ещё рюмку. Да поднеси. Надо помянуть.

– Может, закусить хочешь? Я капусты квашеной наберу.

– Не надо. Конфетину дай, и будя…

Дохнуло по полу холодом, и послышался голос бабы Нюши, жены деда Николая. Она входила в избу с баночкой козьего молока.

– Что ж ты, инаральчик сапожной, домой не зашёл?

– Нюша, не лезь в разговор. Не видишь, я смотрю?

– Ты с ним, что ли, с ящиком энтим, разговариваешь?

– Нюша, курва, молчи!

Нюша села к столу. Сложила крупные, шишкастые в суставах пальцы друг в дружку и заколесила большими пальцами друг об друга.

Чекушка уж была пуста и припрятана Дашенькой. Нюша смотрела на её штопанье подслеповатыми глазами и качала головой.

– Сколько лет-то стекло, как Алёшка-кум помер?

Дарья подняла на Нюшу потускневший взгляд, вздохнула и, опустив глаза к колготкам, произнесла:

– Забыла? В пятьдесят четвёртом весной, перед Пасхой.

– Это уж ты четверть веку одна кукуешь? Да… История.

– Ну почему одна? С дочерью вот, с внуками живу. Не заскучаешь.

– Молодец ты, Дарья, молодец. А я вот с этим инаральчиком всё воюю. Ведь он (Нюша перешла на шёпот) нарочно домой не идёт. Говорит обычно, что ключи не находит. А сам – шасть! И к тебе первым делом.

– Да ты не ревнуешь ли, Нюша?

– Господь с тобой, кума. Я только не пойму, чего его сюда тянет. Дома тоже печь натоплена.

– Здесь, видать, теплее…

Спрятав в платок улыбку, Дарья обернулась на дверь. Которая открылась, явив клюку бабки Таранихи. Вот вошла и сама старая одноглазая бабка в сером пуховом платке, живущая в крайней сонинской избе. Дашенька подставила ей табурет. Тараниха села, опустив платок на плечи и обнажая старинный кружевной чепец, сплетённый ею когда-то на коклюшках. Тараниха похожа на старуху из фильма про Пиковую даму.

– Дискать-дискать, Дашенька. Как у тебя тепло. Ребятки-то не спят ещё? Какие они у тебя хорошие. Посижу чуть-чуть. Да пойду ещё. Хо́дить мне надо. Хо́дить.

Тараниха обычно сидела у стола, опираясь на клюку, и закрывала от удовольствия один глаз. Так закрывают глазки куры у Дашеньки во дворе на нашесте, взлетая на него по очереди после захода солнца.

Спустя какое-то время обычно подходила Ка́тюшка, согнутая колесом вечная Дашенькина колхозная напарница, живущая через дом. С хитрой добродушной улыбкой здоровалась с народом. Выставляла на стол из-за пазухи литровочку самодельной наливки-сливянки. Явилась и сегодня:

– Привет честной компании! Не опоздала на вторую серию?

Тараниха открыла глаз и с укором поглядела на Ка́тюшку.

– Дискать-дискать, Ка́тюшка, дверь-то плотно закрывай. Сквозит. Всё тепло упустишь. Деткам спать ночью-то энтим истопом.

Дашенька прикрыла плотнее входную дверь и сообщила:

– Не переживай, тётка Василиса. На ночь я ещё подтоплю. Грейтесь на здоровье.

Бывшие колхозницы выпили на троих Ка́тюшкиной сливянки. Предлагали Шире, но он только рукой махнул. Пейте сами этот компот.

Стали рассаживаться у телевизора. Одна Тараниха сидела в сторонке, грея у печки свои старушечьи кости.

Вторая серия фильма началась. На голубом экране появился парусник. Стукнула рында. Зазвучала тревожная музыка. Пошли титры с главными героями, и Дашенька сделала небольшой комментарий (хозяйку никто не осмеливался перебивать):

– Гляжу я на него, с первого раза не узнала. А теперь точно – вспомнила. Шустрый этот, Жеглов, был у нас как-то…

Тут же вступил Ширя:

– Спутала, может. Давай кино поглядим. А после расскажешь.

Лица взрослых и детей залились мерцающим синим светом телевизионных лучей. Идёт кино. Смотрят с интересом все. Ребята тоже глазеют, из-под одеял высовывая носы.

А старший, Венька, стоял над дедом Колей и опирался подбородком на спинку железной кровати с металлическими круглыми набалдашниками, которые он любил покручивать, и тогда они сладко пахли каким-то таинственным железным ароматом.

Тараниха прислушивалась к звукам гудящей печи. Не любила она этих телевизоров.

После сеанса первым поднялся Ширя.

– Нюша! Пошли!

– Инаральчик, как же? Дашенька про Жеглова рассказать хотела. Послушаем.

– Ладно. Говори, Дарья.

– А чего говорить? С Зойкой, падчерицей, приезжали. С её театра на таганке́. Песни пел. Весёлый такой. Шустрый. Как игла. С ним ещё высокий был – Борис. Красавец. Они, хулиганы, бегали на поле за колхозным турнепсом. Резали как репку на закуску. Я им говорю, у меня есть чем закусить. А они смеются. Так забавнее. Зойка – заводила! Любила шутки шутить. Натащут турнепса и закусывают. А потом опять песни поют. Я с ними тоже распевала. Жеглов мне на гитаре подыгрывал.

– И я их видала, – кивнула Ка́тюшка. – С крыльца. Они на речку ходили. Купаться. Лет семь-восемь назад. Верно, Дашенька?

– Где-то так.

– Ладно, пошли, Нюша. Ты с нами, Василиса? – позвал Ширя всё это время одним глазом смотрящую на беседу Тараниху.

– С вами, с вами, Колюшка! – Скрипучая старуха поднялась с табуретки. – Хо́дить мне надо. Пойду с вами на конец деревни.

– Ну, пошли тогда.

Трое ушли. Из гостей задержалась только Ка́тюшка. Дашенька подкинула в угли ещё дровец, которые весело затрещали от хорошей тяги. Телевизор выключили. Ребята заснули.

Подруги по колхозной бригаде выпили по рюмочке остатки Ка́тюшкиной наливки.

– Наталья-то сегодня с вечерней придёт?

– Да. Встретить пойду после часу.

Заскрипела кровать в комнате. Это Венька вскинулся.

– Ба, можно я с тобой?

– Ещё чего? Спи!

– Ну, пожалуйста, ба! Я тоже хочу мамку встретить!