Во второй половине дня выглянуло солнце и немного согрело склон, разрыхлив снег. Через каждые два-три шага я падал, тонул в снегу, выбирался, снова пытался идти, падал опять… И так на протяжении двух часов.

К наступлению темноты мы преодолели примерно две с половиной мили. От места падения самолета нас уже отделяли три с половиной – четыре мили. Теперь я иногда делал минутный перерыв между двумя шагами, но и этого было недостаточно. Горы затянуло облаками, быстро стемнело, и движение поневоле пришлось прекратить. Я замерз, весь взмок, но сил для того, чтобы развести костер, у меня не было. Внутренний голос подсказывал, что долго я так не вытяну. Следующий день нужно было отдохнуть.

Эшли тоже устала, потому что весь день крепко держалась за сани, чтобы не упасть.

Я разбил лагерь под скалой, в подобии мелкой пещеры. Она неплохо защищала от ветра и снега и при этом позволяла любоваться бесподобным видом. Я усадил Эшли спиной к стене, чтобы и она оценила панораму. Она широко распахнула глаза.

– Ух ты! Никогда не видела ничего подобного!

– Я тоже, – ответил я еле слышно и сел. Сил у меня не было. – Ничего, если я не буду разводить огонь?

Она кивнула. Я снял с себя мокрую одежду и попытался развесить ее на камнях. Даже в этот трескучий мороз мое белье было насквозь мокрым. Я натянул единственные имевшиеся у меня трусы, залез в мешок и только тогда вспомнил про обувь. Левую ногу необходимо было высушить, иначе завтра мне пришлось бы плохо.

Я опять вылез, набрал несколько горстей сухих хвойных иголок и веточек и построил вигвам высотой в один фут. Внутрь я напихал иголок и веточек с иголками. Я знал, что должен развести огонь с первого раза.

Я достал зажигалку Гровера, зачем-то потер ее между ладонями, засунул руку с зажигалкой в свой мини-вигвам и щелкнул. Искра проскочила, но огонь не загорелся. Я потряс зажигалку.

– Ну, еще разок!

Новая попытка, и снова ничего.

– Последний раз!

Я щелкнул, появился язычок пламени, огонек лизнул иголки – и сразу потух. Он прожил не более секунды. Но иголки успели загореться – это чрезвычайно горючий материал. Если вы видели загоревшуюся рождественскую елку, то знаете, о чем я говорю. Я подложил в огонь две щепочки, осторожно дунул. Пламя росло, я его подкармливал, увеличивая толщину подкладываемых веток. Теперь в нем занялось бы даже толстое полено.

Как ни подкашивались у меня ноги, я набрал достаточно дров, чтобы поддерживать огонь несколько часов, обложил костер камнями, а сзади оставил отверстие, чтобы жар выходил в одном направлении. Свои ботинки я поставил сушиться у ручья, между двумя камнями, – здесь кожа не должна была испортиться от тепла. Сбросив куртку, я залез в спальный мешок и уже через считаные секунды крепко спал.

Моя последняя мысль была про то, что зажигалке Гровера настал конец. Она отдала нам свое последнее пламя. Условия существования неуклонно ухудшались. Сырая одежда, промокшие ноги, мозоли – и упадок сил. У нас еще оставалось мясо пумы, но при таком темпе его поедания голод грозил нам уже через два дня.

И не только нам, но и бедняге Наполеону. Если его не кормить, мы бы протянули на мясе не два, а три дня.

Проблема заключалась в том, что кормить собаку мне было нечем. Болтать в иных обстоятельствах – например, в тепле своего кабинета или операционной, – о том, чтобы съесть Наполеона во избежание голодной смерти, я бы еще мог. Но как ни плохо нам приходилось теперь, о таком исходе невозможно было даже помыслить. Стоило мне на него посмотреть, как он принимался лизать мне лицо и вилять хвостом. При каждом порыве ветра он вскакивал и рычал на ветер. Такое бесстрашие заслуживало поощрения.

Другой на моем месте давно бы пустил его на бифштексы, но только не я. Я утешал себя мыслью, что бифштексы, наверное, получились бы жесткими, как старая подошва. Но, честно говоря, глядя на него, я видел Гровера. Скорее всего, это и спасало Наполеона.

Через 6–7 часов, когда по серым и белым горам перед нами заскользил первый проблеск зари, я, разжав глаза, вздрогнул от неожиданного звука – сухого потрескивания огня. От страха я рывком сел. Неужели я устроил лесной пожар?

Оказалось, что это Эшли поддерживает костер, причем уже не первый час. Моя одежда высохла и, как ни странно, лежала аккуратно сложенная на камне в нескольких футах от меня. Эшли помешивала угли длинной веткой – откуда она ее взяла? Земля вокруг саней была чистой – она прибралась. Все ветки, до которых она смогла дотянуться, были отправлены в огонь. Теперь она подбрасывала туда остаток собранного мной хвороста, что объясняло разбудивший меня веселый треск. Она перевернула мои высохшие ботинки. Носки тоже высохли. Я стоял, протирая глаза. Трусы едва держались на мне – теперь они были мне велики на пару размеров.

– Привет! – Она махнула веткой с дымящимся кончиком. – Придется вам перейти на другой размер, прежний вам велик. Между прочим, в следующий раз покупайте такие, у которых застегивается ширинка. Или вы – торговец хот-догами?

Я исправил оплошность, еще раз протер глаза и улегся.

– Мне кофе, булочку с корицей, яичницу из шести яиц средней степени готовности, бекон, картофельные оладьи, снова кофе, апельсиновый сок, пирог с лаймом, яблочный, нет, лучше персиковый коблер.

– Со мной поделитесь?

Я сел.

– Вы не выспались?

– Не получилось. Вы так устали, что разговаривали во сне. Ваша одежда была совсем мокрой. Я мало на что способна, но хотя бы это… – она обвела рукой стоянку, – вполне в моих силах.

– Спасибо. Я серьезно. – Я оделся, с наслаждением натянул сухие ботинки и схватил топорик. – Я быстро.

Через полчаса я вернулся с полной охапкой дров. Я слышал, что в первобытных африканских племенах женщины посвящают от трех до десяти часов в день поиску воды и дров. Только теперь я понял, почему у них на это уходит так много времени.

Я подбросил в костер дров, растопил немного снегу, разогрел мясо и накормил Эшли и Наполеона. Она, медленно жуя, показала пальцем на собаку.

– У него выпирают ребра.

– Еще бы! Представляю, как ему хочется отсюда смыться!

– Мне тоже, – ответила она наполовину шутливо, наполовину всерьез.

Мы немного посидели молча, наслаждаясь теплом от костра.

– Как ваша нога?

Она пожала плечами.

Я опустился на колени, расстегнул ее спальный мешок и провел ладонью по ее бедру. Припухлость спала, фиолетовый отек локализовался. То и другое было хорошими признаками. Я стал разглядывать швы на ее лице, а она, не отрываясь, смотрела на меня.

– Придется удалить швы, пока на них не наросла кожа.

Она не возражала. Я достал свой швейцарский армейский нож, разрезал все швы и стал вытягивать леску – болезненная и неприятная процедура. Эшли подставила ладонь, чтобы я складывал на нее удаленные нити. При этом она морщилась, но не издала ни единого звука.