289

По кораблям! Если задуматься над тем, как действует на каждого отдельного человека философское оправдание его образа жизни и образа мыслей – оно действует как солнце, несущее тепло, дарующее благословение, питающее живительными соками, сияющее только для него, солнце, которое делает всякого равнодушным к похвале и порицанию и научает быть довольным собой, и каждый, чувствуя себя богатым, расточает счастье и благожелательность; солнце, всякое зло обращающее в добро, солнце, благотворное влияние которого заставляет все силы цвести и созревать и не дает, чтобы их душили сорняки печали и тоски, – то трудно удержаться, чтобы не воскликнуть: о, как хорошо бы завести побольше таких солнц! И всякий человек, злой ли, несчастный, исключительный, – должен иметь свою философию, свое личное право, свой солнечный свет! Не надо сострадания в обхождении с ними! – нам надо отучиться постоянно задирать нос, невзирая на то, что человечество до сих пор как раз весьма усердно занималось развитием и закреплением этой привычки, – и воздержимся от того, чтобы приводить к ним святых отцов для исповеди, очищения души и отпущения грехов. Нет, это все не нужно! Нужна новая справедливость! Новые требования! И новая философия! Мораль – это та же земля, это тот же шар! У нее – свои антиподы! Но и антиподы имеют право на существование! Несомненно, можно открыть иной мир – и даже не один! Итак, по кораблям, господа философы!

290

Нужно только одно. Умение «придать стиль» своему характеру – великое и редкое искусство! Им владеет тот, кто, хорошо зная все сильные и слабые стороны, данные ему природой, умеет подчинить их своим творческим замыслам, так что каждая из них уже сама по себе станет высшим воплощением искусства и разума и даже недостатки будут радовать взор: вот тут природа недоработала – прибавим побольше всяких мелочей, а тут она перестаралась – нам этого добра не нужно; сие занятие требует сноровки и неустанного труда. Здесь притаилось какое-то уродство, улизнувшее от руки мастера, а там – его уж не узнать, оно умело прикинулось возвышенным. А сколько еще смутного, неясного, ускользающего от всяких строгих форм хранится в запасе, того, что использовалось время от времени как средство, влекущее в бескрайние просторы неизведанного. И вот, когда шедевр готов, становится ясным, что и здесь рукою мастера водил всесильный вкус, который был полновластным хозяином во всем – в большом и в малом – и сам определял, какую нужно выбрать форму; и не так уж важно, как представляется многим, каким был этот вкус – хорошим или плохим, – главное, что это вкус! Найдутся сильные, властолюбивые натуры, которые и в этом принуждении, и в этой несвободе, и в этой замкнутой завершенности, подчиненной собственным законам, сумеют обрести высшее наслаждение; страстность их могучей воли смягчится при виде всякой стилизованной природы, всякой усмиренной прислужницы природы; и даже когда им нужно возводить дворцы, разбивать парки, они стараются не выпустить природу из узды. И наоборот, именно слабые натуры, которым не под силу совладать с собой, ненавидят жесткость стиля: они чувствуют, что, если бы их самих втиснули в эти жесткие стесненные рамки, они бы превратились под таким гнетом в серую обыденную массу – в рабов, которые, неся свою рабскую службу, ненавидят всякое услужение. Такие натуры – они вполне могут превзойти всех остальных – всегда стараются представить себя и все, что их окружает, как проявление духа свободы и независимости – им хочется казаться дикими, необузданными, странными, мятущимися, ошарашивающими: и это не так уж плохо, потому что только так они могут сделать себе хорошо! Ибо нужно только одно: чтобы человек сам себе доставлял удовольствие – и не важно, какую он выберет для себя поэзию, какое предпочтет искусство: только тогда человек приобретает вполне сносный вид! Тот, кто недоволен собой, готов в любую минуту отомстить за это: мы станем его жертвой, хотя бы за то, что все время должны терпеть его гадкий, безобразный вид. Ибо созерцание безобразного не пробуждает добрых чувств и действует удручающе.

291

Генуя. Я осмотрел этот город, его виллы и сады с многочисленными увеселениями, обследовал все деревушки и поселки, раскинувшиеся по всем окрестным склонам и холмам; и вот теперь могу с уверенностью сказать: я увидел лица прошлых поколений – какая богатая коллекция портретов, и каждый запечатлел отвагу и самовластность былых времен. Те люди жили и хотели жить в веках – достаточно взглянуть на их дома, построенные весьма основательно, украшенные с любовью, чтобы увидеть – это построено на века, а не на час: они хорошо относились к жизни, хотя к самим себе относились порой весьма скверно. Мне видится строитель, как он окидывает взором все дальние и ближние постройки, и взгляд его охватывает город, море, прослеживает очертания гор, как будто этим закаляется его сила, мечтающая захватить все видимое глазу: он хочет это подчинить своему плану, чтобы хотя бы отчасти вступить в безраздельное владение, а потом стать и полновластным хозяином. Нет в этой местности такого уголка, где не произрастало бы пышным цветом это ненасытное, исполненное собственного величия себялюбие, питающее дух собственничества и алчности; и подобно тому, как эти люди не желали признавать никаких границ, даже самых отдаленных, не имеющих к ним прямого касательства, и в безудержной погоне за новым воздвигали новый мир рядом со старым, так и у себя дома то и дело каждый восставал против каждого, стараясь как можно более изощренно подчеркнуть свое превосходство, а в качестве аргумента, сводящего на нет все притязания соседа, использовать свою личную беспредельность. Каждый снова принимался отвоевывать свою родину, загромождая ее своими архитектурными находками и переделывая все на свой лад, как будто это его дом, где все должно ласкать взор. На севере отрадно видеть, как все в строительстве подчинено закону и все охотно чтут законность и проявляют удивительную законопослушность, при этом угадывается то внутреннее самоуравнивание, самоупорядочение, которое, вероятно, владело душою каждого строителя. Но здесь же за углом ты можешь столкнуться с чудаком, который побывал в разных морях, пережил немало приключений и неплохо знает Восток, и этот человек, который с трудом переносит законы, законность, соседа – как что-то невыразимо скучное – и который глядит не без зависти на все то, что уже основано, обосновано и успело состариться; он хотел бы чудесной силой своей лукавой фантазии все это основать и построить еще раз, заново – хотя бы в мыслях – приложить свою руку, свои чувства, пусть даже это длится всего лишь краткий миг, когда в лучах послеполуденного солнца его ненасытная меланхолическая душа насытится наконец и взгляд будет требовать, чтобы явилось что-нибудь свое, родное, а не чужие образы.

292

Проповедникам морали. Я не хочу проповедовать никакой морали, но тем, кто берется это делать, я дам совет! Если вы хотите совершенно обесценить и лишить всякого достоинства все самое лучшее, все самое ценное, что есть на свете, то продолжайте, как прежде, вести свои суесловные речи об этом! Пусть все это станет гордым знаменем вашей морали, а вы будете трещать без умолку с утра до вечера о счастье, которое дарует добродетель, о душевном покое, о справедливости, об имманентном воздаянии; вашими радениями наконец все эти ценные вещи приобретут неслыханную популярность и станут достоянием толпы; но от грязных рук толпы все золото потускнеет и сотрется, и даже более того: оно превратится в обыкновенный свинец. Воистину, какие странные алхимики, что обращают золото в прах! Да, вы большие мастера, и как ловко вам удается обесценить все самое ценное! Попробуйте-ка хоть разочек воспользоваться другим рецептом, чтобы наконец найти именно то, что вы ищете, а не противоположное, как это бывало до сих пор: отрицайте существование тех ценных вещей, – к чему весь этот плебейский восторг? – постарайтесь укрыть их от праздного взора, пусть станут они достоянием одиноких душ, их тайным сокровищем, их застенчивостью, скажите: мораль есть нечто запретное! Быть может, тогда вам удастся привлечь на свою сторону именно тех людей, которым эти драгоценности вполне под стать и от которых действительно многое зависит: я имею в виду героев. Но притягательным для них будет только то, что может хоть немного нагонять страх и ужас, но уж никак не отвращение, которое вызывают эти хорошие вещи ныне! Мне кажется, вполне уместны будут здесь слова мастера Экхарта, если применить их к морали: «Я молю Бога, чтобы Он дал мне силы рассчитаться с Богом».