297

Уметь возражать. Ныне всякий знает, что умение спокойно принимать возражения является признаком высокой культуры. Некоторым даже известно, что человек более высокого уровня развития мечтает услышать возражения по отношению к себе и даже сам нарывается на них, так как ему очень хочется, чтобы кто-нибудь указал на то, где он был опрометчиво несправедлив. Совсем другое дело – уметь возражать; здесь требуется чистая совесть и неприятие всего привычного, традиционного, канонизированного – пожалуй, последнее важнее всего, это, собственно, и есть то великое, новое, удивительное, что отличает нашу культуру, – быть может, самый важный шаг освобожденного духа: кто знает?

298

Вздох. Я ухватил эту мысль, когда она уже готова была незаметно промелькнуть и улизнуть от меня, но я первыми попавшимися словами связал ее, чтобы она снова не улетела. И вот от этих резких слов она умерла и беспомощно повисла, запутавшись в них, – а я, глядя на нее, никак не могу взять в толк, чему это я так радовался, когда поймал эту птаху.

299

Чему следует учиться у художников. Какие есть в нашем распоряжении средства, при помощи которых мы могли бы сделать вещи прекрасными, привлекательными, желанными – если они таковыми не являются, – а мне представляется, они никогда не бывают таковыми сами по себе! В этом смысле нам есть чему поучиться у лекарей, как они разводят, например, горькую микстуру или добавляют в смесь вино и сахар; но еще более поучителен пример художников, которые, собственно говоря, только тем и занимаются, что выдумывают такие фокусы и трюки. Удаляться от предметов на такое расстояние, чтобы уже и не различать деталей и, призывая на помощь внутренний взор, мысленно восстанавливать их, силясь запечатлеть некий зримый образ, – или смотреть на вещи как бы из-за угла, в разрезе, – или поставить предметы на такое место, чтобы они оказывались явно не на месте, загораживали друг друга, изменяя перспективу и затрудняя любой обзор, – или смотреть на них через цветное стеклышко или в предзакатном свете, – или покрывать поверхность полупрозрачной пленкой, – вот чему нам не мешало бы поучиться у художников, в остальном мы должны быть мудрее, чем они. Ибо их художественная сила иссякает обычно там, где кончается искусство и начинается жизнь; мы же хотим стать певцами нашей жизни и в первую очередь воспеть все неприметное и будничное!

300

Прелюдии науки. Неужели вы думаете, что науки могли бы родиться на свет божий и набрать силу, не будь тех волшебников, алхимиков и ведьм, которые появились задолго до них и потратили немало сил, чтобы своими предсказаниями и разными хитроумными уловками вызвать к жизни жажду, ненасытную потребность и вкус к тайным и запретным силам? Подумайте, ведь предсказать нужно было неизмеримо больше того, что в действительности могло бы свершиться, дабы хоть что-нибудь свершилось в области познания. Вполне возможно, что, подобно тому как мы воспринимаем в данном случае исполняемые для нас прелюдии и экзерсисы как упражнения, предваряющие явление науки, хотя сами исполнители их таковыми не считают, так в каком-нибудь далеком будущем будет восприниматься и вся религия – как упражнение и прелюдия: быть может, она будет считаться редким средством, данным каждому отдельному человеку для того, чтобы он мог насладиться вполне самодовольством некоего бога и его самонизвержения. Действительно! – спрашивается, а смог бы человек без этой религиозной школы, без этой подготовки вообще научиться испытывать ненасытную потребность в самом себе и удовлетворять ее своими собственными силами? Неужели Прометей был обречен на то, чтобы сначала наивно верить, будто бы он похитил свет и понес заслуженную кару, а потом наконец осознать, что он сам создал свет в тот самый миг, когда возжаждал света, и что не только человек, но и сам Бог – творение его рук, податливая глина в его руках? Значит, все это лишь творение творца? И все это безумие, и это похищение, Кавказ, и коршун, и вся трагическая «Прометея» познающих?

301

Заблуждение созерцателей. Люди высокого уровня развития отличаются от людей низкого уровня тем, что они несравнимо больше видят и слышат, и делают они это осмысленно, – вот что отличает человека от животного и высших животных от низших. Мир открывается полнее тому, кто стремится дорасти до высот человеческой сущности, и чем выше он поднимается, тем больше на его пути встречается приманок, как будто сам интерес расставил на него сети, и множится число приманок, и множатся вместе с ними его радости и горести – у более развитого человека счастье всегда сопутствует несчастью, и, становясь счастливее, он неизбежно становится несчастнее. При этом, однако, не может избавиться от одной навязчивой иллюзии: он почему-то думает, что ему отведена роль зрителя и слушателя, перед которым разыгрывается величественное музыкальное представление, именуемое жизнью: он называет свою природу созерцательной, но не видит того, что он сам и есть настоящий певец жизни, которому предстоит довести эту партию до конца, не понимает, что хотя он и отличается от актеров, разыгрывающих эту пьесу, от так называемых действующих лиц, но все же еще больше он отличается от обычного зеваки или званого гостя, сидящего в зале. Ему как художнику, конечно же, присуща vis contemplativa[33], и он способен взглянуть на свое творчество как бы со стороны, но вместе с тем – и это важнее всего – ему присуща vis creativa[34], которой как раз недостает всякому действующему лицу, как бы убедительно ни выглядел он на сцене и что бы об этом ни говорил весь свет. И только мы, мы, которые умеем придавать осмысленность ощущениям, только мы беспрестанно действительно что-то создаем – мы создаем целый мир, который будет вечно расти, мир, в котором найдется место оценкам, всему красочному и значительному, перспективам и разным иерархиям, утверждениям и отрицаниям. И это наше творение разойдется по рукам, его будут разучивать денно и нощно так называемые действующие лица (то есть наши актеры), они будут играть эту пьесу снова и снова, пока она не станет плотью и кровью и даже самой действительностью. И все, что только есть ценного в этом мире, все представляет собой ценность не само по себе, проистекает не из природной сущности – ибо природа не имеет никакой ценности, а является лишь благоприобретенной ценностью, – она дана, подарена, и этими даятелями и дарителями были мы! Ведь это мы сумели создать мир, который мало-мальски привлекает человека! Но именно этого знания нам недостает, и даже если у нас мелькнет такая мысль, то тут же и улетучивается: мы недооцениваем свою лучшую силу и, считая себя созерцателями, думаем о себе хуже, чем того заслуживаем, – и оттого не чувствуем мы ни той гордости, ни того счастья, которое по праву могли бы испытать.

302

Опасности, подстерегающие счастливых. Иметь тонкие чувства и тонкий вкус; иметь привычку к изысканнейшим и возвышеннейшим проявлениям духа, как будто речь идет о самой обыкновенной и непритязательной пище; уметь наслаждаться душою – сильной, смелой, отважной; твердо ступать по жизни, спокойно глядя вперед, – идти навстречу самым большим опасностям, как на великий праздник, исполняясь неведомой жаждой новых открытий – миров и морей, людей и богов; жадно вслушиваться в каждую веселую мелодию, как будто там, откуда доносятся эти звуки, расположились на привал отчаянные храбрецы, солдаты, мореходы, и испытать от этого мгновения такое глубочайшее наслаждение, которое уже не поможет устоять ни перед нахлынувшим потоком слез, ни перед щемящей пурпуровой тоской того, кто изведал счастье. Найдется ли хоть один человек, который отказался бы от всех этих сокровищ и от такого счастья! Такое счастье знал Гомер! Тот, кто грекам выдумал богов – нет, нет, – себе, своих богов! Но не будем закрывать глаза на то, что и Гомерово счастье не спасет от страданий, и все равно ты будешь самым легкоранимым существом в подлунном мире! И только такой ценой можно купить себе самую дорогую раковину из тех, которые когда-либо выбрасывали на берег волны бытия! И всякому, кто владеет ею, будет все труднее переносить боль, пока в конце концов боль не станет просто непереносимой, – и вот достаточно было лишь слегка огорчиться, почувствовать всего лишь легкое отвращение, которое и отравило под конец жизнь Гомера. Он не сумел справиться с чепуховой загадочкой, которую задали ему молодые рыбаки! Да, вот такие загадочки и есть самая большая опасность для счастливых!