293

Наш воздух. Нам хорошо известно: кто только осмелится мельком, как бы походя взглянуть на науку – так умеют смотреть женщины и, к сожалению, многие художники, – тот в ужасе отпрянет, едва превозмогая головокружение перед этой строгостью служения, этой неумолимой последовательностью во всем – в большом и малом, перед стремительностью, с какою нужно уметь все взвесить, оценить и вынести суждение. Более всего его пугает то, что за все неимоверные усилия и старания, которые требуются для достижения высокой цели, здесь не услышишь слова похвалы или одобрения, скорее наоборот, как в армии – одни лишь выговоры и нагоняи, – ибо хорошая работа считается здесь правилом, а промах – исключением; а из правила, как известно, доброго слова не вытянешь. Эта «научная строгость» производит то же впечатление, что и церемонность, вежливость высшего общества – непосвященных она отпугивает. Но тот, кто сумеет привыкнуть к ней, тот уже ни на что не променяет этот светлый, прозрачный, сильный, наэлектризованный воздух – мужественный воздух. Во всех других местах он будет задыхаться от грязи и духоты: он подозревает, что там его самое высокое мастерство никому не принесет должной пользы и ему будет не в радость и что, выясняя все эти недоразумения, он не заметит, как полжизни пройдет сквозь пальцы, и что там от него потребуется большая осторожность, большая осмотрительность и большая сдержанность – какая пустая и никому не нужная трата сил! Но в этой строгой и ясной стихии он чувствует прилив всех сил: здесь он может парить! Зачем же он будет снова окунаться в эти смутные воды, где надо то плыть на глубине, то шлепать по мелководью, там можно только перепачкать крылья! Нет! Нам слишком тяжело жить там: что поделаешь, если мы рождены для воздуха, для чистого воздуха, мы, соперники лучистого света, готовые пуститься во весь опор, обгоняя его по эфирной дорожке, но не вниз, а наверх, навстречу ей – солнечной стихии! Но этого, к сожалению, мы сделать не можем – так будем же заниматься тем единственным делом, которое нам под силу: будем нести свет миру земному, будем сами «светом земли»! А для этого у нас есть крылья и наша стремительность и строгость, благодаря которой мы выглядим так мужественно и даже страшно, напоминая всполохи огня. Но пусть страшатся те, кто не способен принять наше тепло и наш свет!

294

Против тех, кто клевещет на природу. Как мне противны те люди, в устах которых всякая естественная склонность оборачивается какой-нибудь страшной болезнью, чем-нибудь таким, что оказывает весьма пагубное воздействие, или даже какой-нибудь мерзостью, – ведь это они искусно склонили нас к мысли о том, что все влечения и инстинкты человека – зло; это они – причина нашей великой несправедливости по отношению к нашей собственной природе, ко всей природе! На свете немало людей, которые вполне могли бы легко и беззаботно довериться своим влечениям; но они не делают этого, страшась этой выдуманной «злой сущности» природы! Именно в этом кроется причина того, что в людях так мало благородства, признаком какового всегда остается – отсутствие страха перед самим собой, неспособность ждать от самого себя подвоха, когда веришь, что не сделаешь ничего постыдного, когда летишь, без лишних размышлений отдаваясь на волю влечения – влечения вольных птиц, рожденных на воле! И куда бы мы ни прилетели, везде вокруг нас будет воля и солнечный свет.

295

Короткие привычки. Я люблю короткие привычки и считаю их непревзойденным средством ближе узнать многие вещи и состояния, добраться до самой их сути, познать во всей полноте их сладость и горечь; мое естество вполне приспособлено для таких коротких привычек, с которыми согласуются даже потребности моего физического здоровья, да и вообще, насколько я могу судить: все во мне – от самого низкого до самого высокого – настроено на них. Я всегда верю – вот этого мне хватит надолго, теперь я вполне доволен, ведь и короткие привычки не лишены той веры, которая присуща страсти, той веры в вечное, – мне можно только позавидовать, что я обрел и познал такое счастье: и два раза в день, в обед и в ужин, я питаюсь этим и чувствую, как разливается вокруг глубокая удовлетворенность, и я переполняюсь ею, так что меня уже ничего не влечет и даже всякий намек на влечение лишь вызывает желание устраниться, и я не испытываю ничего, кроме презрения и ненависти. Но вот в один прекрасный день мое короткое счастье говорит мне – довольно, и покидает меня, мы расстаемся без отвращения друг к другу, вполне миролюбиво, в наших отношениях наступило пресыщение, и мы прощаемся так, как будто нам следовало бы преисполниться взаимной благодарности и крепко пожать друг другу руки. А на пороге уже поджидает меня новенькая привычка и вместе с нею моя вера – моя неисправимая фантазерка, моя премудрая головушка! – вера в то, что уж эта гостья – настоящая, она пришла надолго, и других гостей больше не будет. И так у меня со всем – с едой, с людьми, городами, стихами, музыкой, учениями, распорядками дня и образами жизни. И совершенно иначе обстоит дело с укоренившимися привычками – я ненавижу их, ибо всякий раз мне кажется, что ко мне приближается тиран и атмосфера в моем жизненном пространстве сгущается, и уже все события предстают в таком свете, что укоренение этих привычек кажется теперь неизбежным и неотвратимым следствием – например, следствием пребывания на службе, постоянной совместной жизни с одними и теми же людьми, постоянного местожительства или исключительного здоровья. Скажу прямо, я в самой глубине души несказанно признателен всякой своей ущербности, болезненности и всему, что только есть во мне неполноценного, ибо все эти слабости оставляют мне тысячи лазеек, воспользовавшись которыми я могу улизнуть от своих укоренившихся привычек. Но, наверное, совершенно невыносимым и даже просто чудовищным было бы для меня жить вообще без привычек, жить и постоянно мучительно импровизировать: для меня это была бы настоящая ссылка, настоящая Сибирь.

296

Прочная репутация. Прочная репутация некогда была весьма полезной вещью; и там, где общество по сей день находится во власти стадного инстинкта, каждому отдельному человеку разумнее всего выдавать свой характер и все свои занятия за нечто неизменное – даже если они, в сущности, таковыми не являются. «На него можно положиться, он человек основательный и верный своим принципам» – вот похвала, которая, независимо от всех общественных потрясений, всегда имеет вес. Общество всегда испытывает удовлетворение от того, что в его распоряжении всегда под рукой надежное орудие, которым может стать сегодня – чья-то добродетель, а завтра – чье-то честолюбие, а послезавтра – чья-то вдумчивость и страстность, – оно воздает небывалые почести этому свойству – быть покорным орудием – и превозносит до небес эту верность себе, эту твердость взглядов, неизменность устремлений и даже пороков. Подобная высокая оценка, распространившаяся повсеместно одновременно с нравственностью нравов и пустившая повсюду глубокие корни, воспитывает «характеры», создавая тем самым дурную славу всякой переменчивости по отношению к своим занятиям и к себе. И сколь бы ни очевидны были несомненные достоинства подобного образа мыслей, для познания нет ничего более губительного, чем такое общественное мнение: ибо именно свобода воли познающего, готового в любой момент смело отказаться от своего прежнего мнения и не питающего никакого доверия ко всему тому в нас, что стремится занять как можно более прочные позиции, и вызывает всеобщее осуждение и тем самым компрометируется. Умонастроения познающего, противоречащие понятию «надежная репутация», встречаются в штыки как нечто позорное и недостойное, тогда как всякая закостенелость взглядов считается чем-то весьма достойным, заслуживающим высочайших похвал, – в плену каких суждений нам приходится нынче жить! Как трудно жить, когда чувствуешь, что давит на тебя и на все вокруг груз вековых суждений! Вполне возможно, что на протяжении тысячелетий познание терзалось угрызениями совести, но не могло выйти из плена, и, быть может, величайшие умы невыносимо страдали от презрения к самим себе и от сознания собственной ущербности.