— Ладно, Рэт, — сказал следователь. — Пустой болтовней ты не отделаешься. Хочешь получить должность, так говори дело. Дело говори — понимаешь?

— Как же мне говорить дело, — сказал Рэтклиф с видом простодушия, — когда я все время просидел в камере смертников?

— А как нам выпустить тебя на свободу, Папаша Рэт, если ты не хочешь ее заработать?

— Ладно, черт возьми, — ответил вор. — Коли так, скажу вам, что видал Джорди Робертсона среди тех, кто вломился в тюрьму. Ну как, зачтется это мне?

— Вот это другой разговор, — сказал представитель власти. — А как думаешь, Рэт, где его искать?

— Черт его знает, — сказал Рэтклиф, — вряд ли он вернулся на старые места. Скорее всего удрал за границу. У него повсюду знакомства, хоть он и беспутный. Как-никак человек с образованием.

— Виселица по нем плачет! — сказал мистер Шарпитло. — Шутка сказать! Убить полицейского при исполнении обязанностей! Он после этого на все способен. Так ты, говоришь, ясно его видел?

— Вот как сейчас вижу вашу милость.

— А как он был одет? — спросил Шарпитло.

— Этого не разглядел; на голове будто чепец бабий… Да в этой свалке как было разглядеть?

— Говорил он с кем-нибудь? — спросил Шарпитло.

— Все они там между собой говорили, — отвечал Рэтклиф, явно не склонный к дальнейшим показаниям.

— Так не годится, — Рэтклиф, — сказал следователь. — Ты говори начистоту, — и он выразительно постучал рукою по столу.

— Нелегко это, сэр, — сказал заключенный. — Кабы не должность тюремщика.

— А коменданта забыл? Можешь дослужиться до коменданта Толбута, но это, конечно, в случае примерного поведения.

— То-то и оно! — сказал Рэтклиф. — Легко ли? Примерное поведение! Да и место еще занято.

— Голова Робертсона тоже чего-нибудь стоит, — сказал Шарпитло. — И немалого стоит. Наш город за расходами не постоит. Вот тогда заживешь и безбедно и честно.

— Это как сказать, — промолвил Рэтклиф. — Неладно я что-то начинаю честный путь… Ну, да черт с ним! Так вот, я слышал, как он говорил с Эффи Динс, вот что обвиняется в детоубийстве.

— Неужто? Мы, кажется, напали на след… Значит, это он повстречался Батлеру в парке и хочет увидеться с Джини Динс у могилы Мусхета… Я готов биться об заклад, что он и есть отец ребенка…

— Пожалуй, что так, — сказал Рэтклиф, жуя табак и сплевывая табачную жвачку. — Я тоже слыхал, что он гулял с красивой девицей и даже хотел жениться на ней, да Уилсон отговорил…

Тут вошел полицейский и доложил Шарпитло, что женщина, которую он приказывал привести, доставлена в тюрьму.

— Сейчас, пожалуй, уже не нужно, — сказал тот. — Дело принимает другой оборот. А впрочем, введи ее, Джордж.

Полицейский вышел и тотчас вернулся, ведя высокую, стройную девушку лет двадцати, остриженную по-мужски и причудливо наряженную в синюю амазонку с потускневшими галунами, шотландскую шапочку с пучком сломанных перьев и красную камлотовую юбку, расшитую полинялыми цветами. Черты ее были грубоваты, но на некотором расстоянии, благодаря горящим черным глазам, орлиному носу и правильному профилю, казались довольно красивыми. Она взмахнула хлыстиком, который держала в руке, присела низко, точно придворная дама, выпрямилась тоже по всем правилам — как Тачстоун учил Одри — и первая начала разговор:

— Доброго вечера и доброго здоровья, любезный мистер Шарпитло! Здравствуй, Папаша Рэт! А я слыхала, что тебя повесили. Или ты ушел из рук Джока Долглейша, как Мэгги Диксон, которую так и прозвали: полуповешенная?

— Будет тебе, дурочка, — сказал Рэтклиф. — Ты лучше послушай, что тебе скажут.

— Слушаю, слушаю. Какая честь для бедной Мэдж! Провожатый весь в позументах! Ведут к мэру, к судье, к следователю, а весь город глядит. Вот уж можно сказать: дождалась чести!

— Да, да, Мэдж, — сказал Шарпитло вкрадчивым тоном, — а ты к тому же принарядилась. Ведь это твой праздничный наряд, верно я говорю?

— Верно, черт возьми! — сказала Мэдж. — Вот те на! — воскликнула она, увидев входящего Батлера. — И священник тут! А еще говорят, что гиблое место! Это, должно быть, ковенантер — терпит за правое дело, а мне оно надоело!

И она принялась напевать:

Гей, кавалеры! Гой, кавалеры!

Слышите вой? Слышите гул?

Это грохочет старик Вельзевул -

Оливер воет от страха.

— Вы не встречали прежде эту безумную? — спросил Шарпитло у Батлера.

— Не помню, чтобы встречал, сэр, — ответил Батлер.

— Так я и думал, — сказал следователь, взглянув на Рэтклифа, который ответил ему утвердительным кивком.

— А ведь это — Мэдж Уайлдфайр, как она себя называет, — продолжал он, обращаясь к Батлеру.

— Она самая, — сказал Мэдж. — Правда, раньше я звалась получше. Ого! (Лицо ее на миг затуманилось грустью.) Только когда это было? Давно, давно — ну, так все равно!

Я повсюду являюсь, горя и сверкая,

На дороге, в селенье — повсюду одна я.

Даже быстрая молния бури ночной

Не сравнится в беспечном веселье со мной!

— Помолчи ты, дура девка, — сказал полицейский, который привел эту необычайную певицу и был несколько шокирован ее вольным обращением с такой важной особой, как Шарпитло. — Помолчи, не то запоешь у меня на другой лад…

— Оставь ее, Джордж, — сказал Шарпитло, — не пугай. Мне надо ее расспросить. А ну-ка, мистер Батлер, взгляните на нее еще раз хорошенько.

— Погляди, погляди! — сказала Мэдж. — Чем я плоха? Получше твоих книжек. Я и молитвы знаю: простой катехизис и двойной. А то еще оправдание верою и уэстминстерский съезд… вернее сказать, знала когда-то, — добавила она тихо, — но дело было давно… Как не забыть?

— И бедная Мэдж снова тяжело вздохнула.

— Ну, сэр, — сказал Шарпитло Батлеру. — Что скажете?

— То же, что и раньше, — сказал Батлер. — Я впервые в жизни вижу эту несчастную.

— Значит, это не та, кого мятежники вчера называли Мэдж Уайлдфайр?

— Нет, — ответил Батлер. — Та была тоже высокая, но больше ни в чем сходства нет.

— И платье на той было другое? — спросил Шарпитло.

— Другое, — сказал Батлер.

— Мэдж, голубушка, — спросил Шарпитло тем же вкрадчивым голосом, — где было вчера твое будничное платье?

— Не помню, — ответила Мэдж.

— А где ты сама была вчера вечером?

— Ничего не помню, что было вчера, — ответила Мэдж. — Один-то день не знаешь, как прожить, а вы — вчера!

— А если дать тебе полукрону, Мэдж, может, память вернется? — сказал Шарпитло, вынимая монету.

— Я буду рада, а только память не вернется.