— Вроде бы. Родилась в деревне. С пятнадцати лет училась в Брянске. А Сеща — поселок городского типа. Так что я, выходит, полу городская, полудеревенская… Знаешь, мне иногда так хочется Москву увидеть, и чтобы вся она была опять освещенная!..

Несколько минут девчата молчат. Потом Мельников слышит восклицание Зины:

— Анька! Ты с ума сошла! Не мой голову — насмерть простудишься! А в Москву после войны ты ко мне приедешь… Приглашаю… Слушай, Аня, а ты и впрямь сейчас на лебедушку похожа! Смотри-ка, ты в воде, как в зеркале… «Глядь — поверх текучих вод лебедь белая плывет…»

— Да разве лебеди такими тощими бывают?..

— Бр-р-р! Давай кончать! Пусть и ребята помоются, они тоже грязные как черти!..

Уже рассветает, когда Зина выходит из-за елки к Мельникову.

— Белье грязное отдай Анке, — говорит она. — И мыло — у тебя кусок оставался…

Широко зевая, Мельников встает, снимает заплечный мешок, развязывает его, достает тощий обмылок с присохшими листьями. За елью он видит Аню и вдруг останавливается. У него даже дыхание прервалось…

Аня сидит на мшистом бережку, поджав ноги, зябко ссутулив плечи и, с улыбкой глядя на свое отражение в зеркальной заводинке, медленно, с какой-то ленивой грацией расчесывает щербатым гребнем мокрые темно-русые волосы. На ее лице мечтательная улыбка. И столько женственности в маленькой руке, знавшей бешеную дрожь автомата. Мельников смотрит и не может насмотреться на эту брянско-смоленскую Аленушку, невесть как занесенную военным горем-злосчастьем на берег этой прусской речушки. Смотрит на Аленушку с пистолетной кобурой на боку и не понимает, почему щемит у него сердце. И, подавив вздох, он бесшумно уходит, восхищенный, растроганный и подавленный. Кто знает, много ли еще отпущено Ане вот таких тихих, красивых минут…

Хлещет ледяной октябрьский дождь. Хлещет, не переставая, третий час подряд. Ветер подхватывает дождевые капли и разбивает их о сучья вдребезги, в мельчайшую пыль. Гудит старый бор. Не видать ни зги. Но у Вани Мельникова — кошачье зрение. Так видеть в темноте может только один человек из десяти. Вот если бы ему еще по карте научиться ходить, как ходили Крылатых и Шпаков!..

Разведчики пробираются сосняком. Сучья цепляются за плащ-палатки, рвут одежду. Дождь льется за шиворот, хлюпает в сапогах. Ледяные брызги стегают, словно крапива.

— Душ Шарко! — говорит Мельников.

— Так начинался всемирный потоп! — откликается Аня.

Всю ночь хлещет ливень. Только под утро слитный гул дождя и ветра начинает распадаться на отдельные звуки — вой ветра, скрип сосен, журчание воды. На рассвете все стихает, только глухо звенит капель. Плавает в промозглом сизом тумане мокрый, ощетинившийся лес.

В неласковом свете ненастного утра Аня видит исцарапанные, осунувшиеся и сизые лица, воспаленные глаза товарищей. Почти у всех высыпали нарывы и фурункулы. Зину колотит лихорадка. Но Аню и тут не покидает хорошее настроение — она давно поняла, как важно быть веселой в самые грустные минуты, как важно не нагонять на друзей тоску убитым видом, а подбадривать их взглядом, словом, улыбкой. А попробуй изобразить бодрость духа, улыбаться натощак, да когда немцы кругом шастают! Но все-таки и самой куда легче, когда не поддаешься страху и унынию. И Аня порывисто хватает Зину за иззябшую руку, такую худенькую и слабую на вид, сжимает ее, греет на ходу в своей руке.

— Ничего, Зинок! — шепчет она с улыбкой. — Зато немцы в такой лес не сунутся!

Но ливень кончается, и в лесу скоро раздаются голоса, стучат топоры, завывают электропилы, тарахтят тракторы. Теперь, когда полевые работы кончены, все свободные руки в деревне мобилизованы на лесозаготовки: немецкой обороне нужен лес.

Часовые «Джека» совсем близко от себя видят пожилых цивильных немцев. Ими командуют баулейтеры из военно-строительной организации Тодта, одетые в оливкового цвета трофейную форму — форму бывшей чехословацкой армии, со свастикой на нарукавных повязках. Организация Тодта строила автострады рейха и линию Зигфрида. Теперь возводит «Восточный вал»…

Группа ползком перебирается подальше, размещается в высоком папоротнике у забора лесного фольварка. Тут «Джека» поджидает новое испытание. На богатом фольварке то и дело что-нибудь варят, и, немыслимо аппетитные запахи доводят голодных разведчиков почти до исступления. Хозяева фольварка, готовясь к эвакуации, забивают свиней и баранов и коптят ветчину, грудинку, колбасы и окорока в коптильне, выложенной во дворе. Голодные разведчики глотают слюну. А в уши лезет смертный поросячий визг.

Мельников отыскивает название деревни на карте.

— Гросс-Егерсдорф, — читает он, вдыхая широко раздутыми ноздрями с ума сводящие запахи. — Пятнадцать километров восточнее города Велау, почти на «железке» Инстербург — Кенигсберг…

— Гросс-Егерсдорф… Гросс-Егерсдорф… — наморщив лоб, повторяет Аня. И вдруг лицо ее озаряется. — Ребята! Да это же историческая деревня!

Разведчики поворачивают к ней головы.

— Мне о ней Павел Крылатых рассказывал… Ну да! Это было при Елизавете, во время Семилетней войны. Как раз под этой деревушкой русские войска бились с армией Фридриха Второго, этого кумира Гитлера. Наши наголову разбили здесь пруссаков, а потом взяли Кенигсберг и отправили ключи города-крепости в Санкт-Петербург…

Ребята улыбаются, поглядывают на Аню с благодарностью и уважением, забыв в эти минуты р муках голода.

— Что я говорил? — хорохорится Мельников, — «Где ж это видано, где ж это слыхано, чтобы месяц ниже тучи гулял, чтобы русского пруссак побеждал?!» — И он снова рассматривает пятикилометровку: — Так… Пять километров до станции Наркиттен, столько же до станции Лаженинкен на реке Прегель.

Попробую зайти к ним в гости. Уж больно вкусно пахнет!..

Ночью Мельников пробирается на чердак господского дома и возвращается с четырьмя большими кусками сала, висевшими на крюках под потолком…

Шестнадцатого октября Аня ловит по радио потрясающую новость: Берлин хвастается, что немцы успешно контратакуют русских в районе Гумбинпена — Гольдапа.

— Ребята! Ура! Бои идут у Гумбипнена и Гольдапа! Значит, наши уже в Восточной Пруссии!..

Берлин признает, что русские войска подошли к Паланге на берегу Балтийского моря. Это тоже недалеко — в Литве.

Из радиограммы № 70 Центру от «Джека», 16 октября:

«В связи с новой облавой и погоней вынужден оторваться от объекта наблюдения и двигаться на восток к Гольдапу и Роминтенскому лесу».

Ни слова об опасном переходе двух железных и десятка шоссейных дорог по лесам и полям, забитым гитлеровскими войсками. Ни слова о дерзком переходе по мосту через реку Ангерапп. Ни слова о смертельном