Зато он помнил алую волну ярости, захлестнувшую его ночью в подъезде ни с того ни с сего. Как будто его с ног до головы облили бензином и подожгли, и весь мир запылал вместе с ним. Олеся права: это ненормальное, испорченное место действительно воздействует на него. Возможно, даже сильнее, чем на остальных, потому что из-за своей (дефективности) проблемы он и без того время от времени теряет (человеческий облик) эмоциональную устойчивость.

– Извини, что не поверил тебе сразу, – Семен отвернулся от окна и взглянул на Олесю. – Именно голосов я не слышал, но вчера… Это точно был не я. Я вообще не соображал, что делаю. Мозг как будто отключили. По-моему, на меня влияет то же самое. Вся эта аномалия. Она как будто вытаскивает наружу и усиливает худшее, что во мне есть.

Семен облокотился о подоконник. Взгляд Олеси быстро скользнул по его рукам, спрятанным теперь под рукавами толстовки.

Поддерживаешь ее? Думаешь, после этого она забудет то, что видела?

Нет. Дело не в этом.

Думаешь, сможешь стать нормальным?

Даже если нет, обманывать он больше не будет.

– Метадон.

Семен не поднимал глаз от подоконника, но чувствовал, что Олеся смотрит прямо на него. Столько времени прошло, а говорить обо всем было почему-то так же трудно, как на первых группах в Центре.

– Я подсел после второго курса. Кололся почти два года. Бросил учебу, потерял девушку. Она умерла от передоза. Я был бы следующим, если бы… – Казалось, кто-то невидимый вдруг загнал в горло кулак и надавил – больно, почти до слез. Потребовалось усилие, чтобы проглотить мешающий говорить ком. – Если бы не отец. Он меня силой вытащил. Сперва пытался по-хорошему, а потом… Сначала закрыл в подвале под нашим домом. Жесть, конечно, но по-другому и нельзя было. А когда я переломался… В общем, в итоге отвез меня на реабилитацию под Питер. Там очень хороший центр, там меня вытащили.

Семен замолчал. Почти вся его жизнь уложилась в несколько предложений. Добавить вроде и нечего. В воцарившейся тишине он услышал даже невесомый шорох падающего снега, а потом понял, что это дыхание Олеси.

– А дальше что было? – тихо спросила она.

– Дальше… У нас был свой дом, отец его продал, чтобы оплатить реабилитацию. Переехали в другой город, жили на съемной хате. Я успел права на трактор получить, пока на агротехе учился. Поэтому смог пойти на курсы, на форвардер. Работал на лесозаготовке. Снимал жилье. Вот и все.

А как насчет той девки с ребенком в подъезде? О ней ты тоже расскажешь, или это не считается?

Мысль, кольнувшую исподтишка, оборвал голос Олеси:

– Почему ты решил уехать в Сочи?

На мгновение его обдало затхлым подвальным холодом, а потом невидимый кулак снова воткнулся в горло. Семен закрыл глаза и прижался горячей головой к окну.

– У отца рак нашли. Поздно. Без него… опять всякое дерьмо начало в голову лезть. Чуть не сорвался. Понял, что все пойдет по-новой, если не уеду. А в Сочи… Там просто знакомый живет. В Центре вместе были. С Васьком я тоже там познакомился. Хотел навестить его. Думал, у него все в порядке, поговорим…

– Когда вы с ним познакомились?

– Три года назад.

– А мне он говорил, что год назад впервые попробовал, – Олеся помолчала. – Хотя теперь это уже неважно. Наверное, ничего уже неважно.

Тихая безысходность в словах Олеси задела Семена едва ли не сильнее, чем все безнадежные мысли до этого. Захотелось возразить, сказать, что… Что?

– А я лечилась в психушке, – вдруг призналась Олеся, и от неожиданности Семен повернулся к ней. Она не стала отводить взгляд, только привычно прикоснулась к часам на запястье. – У меня была депрессия после смерти дедушки. А до этого еще эпилептический припадок. У меня эпилепсия с детства. Сначала я пыталась держаться, а потом как будто рассыпалась на куски. Была сессия, и я разрыдалась прямо на экзамене. Потом лечилась в отделении неврозов. Оно так называется, но находится-то все равно в психушке, так что…

Олеся слабо дернула плечом.

– И этот голос в голове, – продолжала она. – Серая Мать, аномалия – как ни назови… Из-за него мне начало казаться, что я снова схожу с ума. Думаю, он так воздействует на меня, потому что у меня слишком слабая психика.

– Не у тебя одной, – усмехнулся Семен. – Я принимал лекарства для психов, пока лечился в Центре. Наркомания еще хуже депрессии. Это не лечится. Это навсегда в тебе. Наверное, потому эта хрень так сильно влияет на меня.

– Я не представляю, что теперь делать. – Олеся снова смотрела на него, и веснушки на бледных щеках проступали ярче, похожие на россыпь крупных песчинок. Вспомнился запах ее мокрых волос тогда, в прихожей. Такой настоящий. Живой. Неужели гнилая серость, пожирающая все вокруг в этом проклятом месте, заберет и ее тоже?

Нет. Этого не будет.

– Нам, психам, надо держаться вместе.

В ответ на его слова губы Олеси тронула едва заметная улыбка. Оттолкнувшись от подоконника, Семен обхватил Олесю за плечи. Она ткнулась лбом в его шею, позволяя обнять себя.

– Надо держаться вместе, – повторил он. – Присматривать друг за другом. Ты каждый раз замечала, когда со мной было что-то не то, дергала меня, возвращала к реальности. Значит, с этой фигней можно бороться. Надо просто не давать ей пролезать в наши головы. И тогда мы справимся.

Олеся кивнула, не поднимая лица.

Снег кончился, но Семен продолжал смотреть в хмурое небо над тонущими во мгле опустевшими домами. На его щеках проступили желваки.

Они справятся. Что бы ни произошло, вместе – справятся.

8

Сложенная вдвое салфетка из микрофибры скользила по полкам книжного шкафа. Раз – появляются влажные серые разводы, два – исчезают. Алла Егоровна проверяет результат, проводя пальцами по шероховатой поверхности полки.

Вообще странно, что она именно такая. Ей всегда казалось, что эти полки гладкие, почти что глянцевые. Или это были какие-то другие полки? И эта салфетка… Она ведь раньше была оранжевой. Она точно была оранжевой. А теперь выцвела, как будто ей пользовались уже несколько лет. Хотя Алла Егоровна только на прошлой неделе достала ее из упаковки.

Стареешь, бабонька.

Алла Егоровна прикусила нижнюю губу и продолжила уборку. Иногда от лезущей в голову ерунды ей делалось почти физически дурно, и тогда уборка была лучшим средством. Тереть, мыть, переставлять вещи и не думать больше ни о чем.

Погоди маленько, и думать вообще нечем станет. Нервные клетки от старости