Засунув руки в карманы, Страйк брел обратно, погруженный в свои мысли.

Ее изнасиловали и бросили, как труп. Охренеть.

А восемь дней назад какой-то ублюдок прислал ей отрезанную ногу, но девчонка ни словом не обмолвилась о своем прошлом, не стала клянчить отпуск и продолжала с профессиональной четкостью выходить на работу. Даже не зная той предыстории, Страйк тут же купил самый надежный брелок безопасности, потребовал, чтобы Робин уходила из конторы засветло, и держал с ней связь на протяжении всего рабочего дня…

Тут Страйк осознал, что идет вовсе не в направлении Денмарк-стрит, а наоборот, от нее отдаляется; его внимание привлек незнакомый человек в лыжной вязаной шапке, стоявший метрах в двадцати от него, на углу площади Сохо-Сквер. Янтарный кончик сигареты быстро исчез: незнакомец спешно зашагал прочь.

– Эй, чувак!

По тихой площади прокатилось эхо; Страйк ускорил ход. Даже не оглянувшись, человек в лыжной шапке пустился в бегство.

– Чувак, постой!

Страйк тоже побежал. Преследуемый оглянулся, потом резко свернул влево; Страйк припустил за ним. На Карлайл-стрит он обвел взглядом толпу перед входом в «Тукан», пытаясь определить, не затесался ли в нее тот перец. Тяжело дыша, побежал дальше мимо очереди и остановился на углу Дин-стрит, чтобы осмотреться по сторонам в поисках того, за кем гнался. Здоровяк в вязаной шапке мог свернуть налево, направо или продолжить движение по Карлайл-стрит; каждый вариант давал выбор из множества подворотен и подвалов, где вполне можно было укрыться, если, конечно, не наскрести денег на такси.

– Сука! – выругался Страйк. Протез терзал искалеченную ногу.

В сознании остался только образ рослого, плечистого мужика, в черной куртке и вязаной шапочке, который подозрительно быстро исчез, прежде чем Страйк успел спросить у него время, дорогу или огоньку.

Наугад он двинулся по Дин-стрит. С обеих сторон мимо него проносились машины. Почти час Страйк рыскал поблизости, заглядывая в темные подворотни и щели подвалов. Он понимал, что это почти на сто процентов дохлый номер, но если – если – их действительно преследовал этот бешеный ублюдок, приславший ногу, то прерванная до срока погоня вряд ли заставила бы его прекратить охоту на Робин.

Из своих спальников настороженно выглядывали бомжи: Страйк забрел гораздо дальше, чем позволяли себе рядовые граждане; из мусорных баков при его появлении дважды выскакивали кошки, но человека в вязаной шапке нигде не было.

…the damn call came,

And I knew what I knew and didn’t want to know.

Blue Öyster Cult. «Live for Me»[42]

На другой день Робин проснулась с головной болью и тяжестью в животе. Не успела она повернуться на новых белоснежных подушках, как на нее обрушились события вчерашнего вечера. Отбросив волосы с лица, она села и осмотрелась. За резными столбиками кровати с балдахином маячили расплывчатые очертания комнаты, освещенной только полосой яркого света между парчовыми шторами. Когда глаза привыкли к золотистому полумраку, взгляд выхватил золоченую раму портрета, с которого взирал тучный джентльмен с бакенбардами. В такие гостиницы люди приезжают на выходные отдохнуть от городской суеты, а не отсыпаться с похмелья, захватив с собой лишь пару наспех брошенных в сумку вещичек.

Может, этой элегантной, старомодной роскошью Страйк пытался заранее сгладить серьезный разговор, запланированный на сегодня? Вот увидишь, это по-настоящему атмосферное место… Думаю, тебе стоит взять отгул.

Две трети бутылки дешевого вина – и она вывернулась перед боссом наизнанку. С тихим стоном Робин откинулась на подушки, закрыла лицо руками и утонула в воспоминаниях, которые, стоило ей почувствовать себя слабой и несчастной, нахлынули с новой силой.

На маньяке была резиновая маска гориллы. Он удерживал Робин одной рукой, а другой сжимал ей горло, твердил, что сейчас ее трахнет, а потом задушит к чертовой матери. Багряные всполохи паники бились у нее в мозгу, мощные руки, словно удавка, все сильнее сжимали ей горло, и спаслась она только тем, что сумела притвориться мертвой. А дальше потянулись дни и недели, когда ей казалось, что она и впрямь умерла, но была загнана в чужое тело. Единственный способ хоть как-то себя защитить виделся ей в том, чтобы освободиться от собственной плоти, прервать с ней всякую связь. Прошло много времени, прежде чем она смогла принять свое тело заново.

В суде он вел себя тихо и безропотно: «да, Ваша честь», «нет, Ваша честь» – невзрачный, европейской наружности человечек со здоровым цветом лица, если не считать белого пятна под ухом. Блеклые, бесцветные глаза часто моргали – те самые глаза, что буравили ее сквозь прорези в маске. То, что он с ней сотворил, пошатнуло ее осознание своего места в мире, положило конец учебе в университете и погнало назад – в Мэссем.

Ей пришлось пройти через мучительный судебный процесс, в ходе которого перекрестный допрос оказался под стать насилию, потому что защита утверждала, будто Робин сама заманила мужчину на лестничный пролет ради секса. Даже много месяцев спустя после того, как из темноты возникли руки в перчатках, заткнули ей рот кляпом и уволокли ее под лестницу, она не могла выносить никаких прикосновений, даже ласковых объятий родных. Он замарал ее первый и единственный интимный опыт: им с Мэтью пришлось начинать все сначала, под гнетом постоянного страха и вины.

Робин прижала руки к глазам, как будто силой могла стереть все это из памяти. Теперь-то она знала, что юный Мэтью, которого она считала образцом бескорыстной добродетели и понимания, на самом деле кувыркался с голой Сарой в студенческом общежитии в Бате, пока Робин одиноко лежала на кровати в Мэссеме и часами, не двигаясь, бессмысленно пялилась на постер Destiny’s Child. Наедине с собой, в покое и роскоши «Хэзлиттса», Робин впервые подумала, что, останься она цела и невредима, Мэтью все равно стал бы ей изменять; да что там говорить – после окончания университета их отношения, скорее всего, естественным образом сошли бы на нет.

Она опустила руки и открыла глаза. Сегодня слез не было – их будто бы не осталось. Признание Мэтью теперь не пронзало ее болью. Оно тупо саднило где-то в глубине души, но куда больше тревожила Робин мысль о том, что она, видимо, навредила делу. Как можно было так сглупить: рассказать Страйку обо всем, что с ней произошло? Неужели она до сих пор не поняла, к чему приводит откровенность?

Через год после изнасилования, когда ей удалось преодолеть агорафобию и анорексию, когда возникла потребность вернуться к реальности и наверстать упущенное, она стала проявлять безотчетный интерес к занятиям, так или иначе связанным с криминалистикой. Оставшись без диплома и потеряв былую уверенность в себе, Робин не решалась озвучить свое истинное желание – распутывать преступления. И правильно, что не решалась: ее близкие, даже мать, самая чуткая из всех, выслушав осторожные соображения Робин по поводу ознакомления с околоследственными действиями, начинали ее отговаривать. Новые интересы Робин были, по их мнению, странностями и указывали на затянувшееся нездоровье, на неспособность отрешиться от того, что с ней произошло.