меня к себе. Прошу тебя!» Эти слова Кати Максимовой звучали рефреном едва ли не в каждом ее письме.

Роман в письмах — жанр не новый, но очень пронзительный. Затронуть, зацепить, заставить залиться слезами может любую душу, вот ведь как, поэтому так остро и реагировали Катя и Рихард на письма друг к другу.

Часто он ощущал себя виноватым перед Катей. Если бы она встретила в своей жизни другого мужчину, не Зорге, то по-женски, по-бабски, по-семейному была бы, наверное, счастлива: муж все время находился бы под боком, чинил что-нибудь в доме, в прихожей, на кухне вбивал бы в стену гвозди, чтобы повесить киотку с фотографиями, катал бы на себе сопливых детишек — в общем, это был бы нормальный дом. Зорге понимал это, но не нашел в себе силы отказаться от Кати, и она стала его женой.

А раз стала женой разведчика, то, значит, лишила себя обычных мирских радостей. Она даже полноценный семейный обед не может сготовить — нет такого мужчины рядом, которому она может сготовить такой обед.

Зорге писал ей: «Иногда я очень беспокоюсь о тебе. Не потому, что с тобой может что-либо случиться, а потому, что ты одна и так далеко. Я постоянно спрашиваю себя — должна ли ты это делать? Не была бы ты счастливее без меня? Не забывай, что я не стал бы тебя упрекать. Вот уже год, как мы не виделись, в последний раз я уезжал от тебя ранним утром. И если все будет хорошо, то остался еще год. Все это наводит на размышления, и поэтому пишу тебе об этом, хотя лично я все больше и больше привязываюсь к тебе и более чем когда-либо хочу вернуться домой к тебе».

Комсомолка Катя молилась:

— Боже святый, Боже крепкий, Боже праведный, сделай так, чтобы Ика скорее вернулся домой. Сделай, Боже! У нас же будет ребенок, его нужно воспитывать. Верни домой Ику!

Но Ика домой не приезжал — не мог. И все-таки в одном из писем он заверил Катю, что затеплилась робкая надежда, — он приедет в Москву, побывает в новом жилье на Софийской набережной, полюбуется чудным видом, открывающимся из окон его (его с Катей) комнаты…

«Моя милая К.! Пользуюсь возможностью черкнуть тебе несколько строк. Я живу хорошо, и дела мои, дорогая, в порядке.

Если бы не одиночество, то все было бы совсем хорошо. Но все это когда-нибудь изменится, так как мой шеф заверил меня, что он выполнит свое обещание.

Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь, и у тебя, наверное, плохое настроение. Но у вас зима, по крайней мере, внешне красива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь живут почти под открытым небом.

Если я печатаю на своей машинке, то это слышат почти все соседи. Если это происходит ночью, то собаки начинают лаять, а детишки плакать. Поэтому я достал себе бесшумную машинку, чтобы не тревожить все увеличивающееся с каждым месяцем детское население по соседству».

Думая о «детском населении по соседству», Зорге обязательно откладывал перо в сторону и надолго замирал с оцепеневшим лицом. Он уже знал, что с Катей произошла беда, — ребенка у них не будет. Вместо ребенка — выкидыш. Может быть, в Германии или здесь, в Токио, опытные врачи и вытащили бы Катю, сохранили б ребенка, но в Москве не получилось.

А иметь ребенка хотелось. Очень хотелось бы.

…Зорге вздохнул, вгляделся в лиловую темноту ночи, засек фигуру, согнутую вопросительным знаком, неподвижно стоявшую на противоположной стороне улицы, — этакую тумбу для привязывания лошадей, усмехнулся горько: «Полиция “кемпетай” меня бережет». Приветственно поднял руку. Шпик немедленно исчез, будто растворился в воздухе — стояла кривая тумба, и не стало ее, даже тени не стало, не то чтобы самой тумбы, лишь ветерок неприятно шевелил пятнистую лиловую тьму, подчеркивал лишний раз, что темнота эта — не пустая, в ней кто-то есть… С красным простуженным носом и слезящимися недреманными зенками.

Зорге вздохнул и вновь уселся за письмо. «Как видишь, обстановка здесь довольно своеобразная, я с удовольствием рассказал бы тебе о ней. Над некоторыми вещами мы бы вместе посмеялись, ведь когда это переживаешь вдвоем, все выглядит совершенно иначе, а особенно при воспоминаниях.

Надеюсь, что у тебя скоро будет возможность порадоваться за меня и даже погордиться и убедиться, что «твой» является вполне полезным парнем. А если ты будешь больше и чаще писать, я смогу представить себе, что я к тому же еще и «милый парень».

Зорге выглядел внешне спокойно и держался спокойно, хотя ощущал, что вокруг него сжимается невидимое кольцо. И вокруг его людей сжимается. Пару раз он уже встречал на улицах Токио угловатую, асфальтово-черную машину с вращающимся обручем над крышей — передвижной пеленгатор фирмы «Сименс», привезенный из Германии.

Машина была покрыта бронированными пластинами и производила впечатление безглазой и очень опасной. В одиночку по Токио она не передвигалась, ее обязательно сопровождала пара армейских легковушек специфической пятнистой окраски.

Оба раза он засек машину недалеко от дома, где жил Макс Клаузен, оба раза на одном и том же месте — машина неспешно двигалась по узкому, тесно обсаженному цветами проулку, над которым невесомыми перьями взметывались бабочки. Идти на малой скорости машине было трудно, она начинала подвывать перегревавшимся мотором и глухо щелкала вращающимся ободом пеленгатора. Зорге посмотрел на часы — и в первый раз, и во второй машина прощупывала эфир неподалеку от квартиры Клаузена в «нерабочее» время, часы радиосвязи еще не наступили.

Макс в эту пору запросто мог находиться в каком-нибудь шалмане, в «Голодной утке» или «Ржавом гвозде» — пивнушках, открытых его друзьями, предприимчивыми голландцами — их в последнее время в Токио появился целый выводок, — либо в ресторане «Свет луны, льющийся на распустившуюся хризантему» — где угодно, словом, но только не дома. На сердце было тревожно.

Нужно будет в ближайшее время собрать группу. Всех, конечно, призывать не надо, это около четырех десятков человек (общие сборы вообще противоречат законам разведки), а боевую пятерку надо. Это просто необходимо. Макс, Бранко, Мияги, Ходзуми Одзаки, сам Рихард… О появившемся пеленгаторе должны знать все, вся группа.

Оба раза Зорге проводил неуклюжую, схожую с черепахой машину недобрыми глазами — хлопот эта черепаха может доставить много.

Насколько он знал от Отта, скоро должна будет прийти вторая такая машина, более усложненная, произведенная там же, на «Сименсе». А это означает, что работать станет опаснее как минимум в два