И не дожидаясь, когда я сделаю это сам, распахнула дверцу.

Армия вокруг тебя, над тобой, под тобой, внутри тебя. Если ты пытаешься от Нее скрыться, значит, все еще часть Ее. Если пытаешься обмануть Ее, на самом деле Она обманывает тебя.

У Армии нет лица. Нет лица, которое Ее представляет. Не начальник Генштаба, не министр обороны, не генералы, не их подчиненные. И не ты.

Армия была до тебя и будет существовать, когда тебя больше не будет, вечно.

То, что ты ищешь, уже находится здесь, просто твои глаза должны научиться видеть.

Армия не испытывает чувств, но Она скорее друг, чем враг. Если ты любишь Армию, Она будет любить тебя — как именно, ты не знаешь и никогда не узнаешь.

Не смешивай Армию с грязью, не оскорбляй Ее и, главное, никогда и ни за что не предавай.

Полюбив Армию, ты полюбишь самого себя.

Твой долг — беречь свою жизнь, всегда, любой ценой, ибо она принадлежит не тебе, а Ей.

Армия не проводит различия между душой и телом, Она заботится о них обоих и распоряжается ими.

Армия выбирает тебя, а не ты Ее.

Армия предпочитает молчание болтовне, суровое лицо улыбке.

Слава, к которой ты стремишься, — это средство, используемое Армией для достижения своих целей. Не отказывайся от славы, ибо это дверь, через которую Армия проникнет в тебя.

Тебе неведомы цели Армии. Если ты попытаешься их угадать, ты сойдешь сума.

Истинная награда за всякое действие заключается в самом действии.

Тот, кто верит в Армию, избавлен от опасности потерпеть поражение, даже испытав боль или умерев, ибо для Нее боль и смерть — способы использовать тебя.

А теперь ответь: ты веришь в Армию? Веришь? Ну так скажи об этом! Скажи!

Белый автомобиль, почихивая, останавливается в нескольких метрах от лагеря афганских водителей. Сидящий за рулем человек, нагло не закрывающий лица, швыряет усевшимся в круг водителям подарок и уносится туда, откуда прибыл.

Прежде чем у кого-нибудь хватит смелости ее подобрать, водители долго разглядывают отрубленную голову товарища — смельчака, уехавшего две ночи тому назад в сторону Ринг-Роуд. Испачканная песком голова глядит на них глазами, замершими от ужаса, который ее владельцу довелось пережить в последнюю минуту. Судя по тому, что шея обрезана неровно, орудовали маленьким лезвием — скорее всего перочинным ножом. Смысл предупреждения более чем ясен, почтальону ничего не нужно добавлять от себя — разве что ухмылку, обещающую, что всякого, кто осмелится сняться со стоянки, ждет та же участь: иной судьбы тот, кто сотрудничает с военными захватчиками, не заслуживает.

Через несколько часов водители шагают строем в сторону базы, высоко неся голову товарища, словно стяг или страшный пропуск. Раньше никто и не замечал, что их так много — человек тридцать.

Пассалакуа и Симончелли дежурят на главной башне. Как вести себя, они не знают. Если приближающиеся к ним люди обвешаны взрывчаткой, они уже настолько близко, что последствия могут быть самые серьезные.

— Я буду стрелять, — говорит Симончелли.

— Только стреляй в воздух!

От выстрелов напряжение афганцев лишь нарастает. Они уже входят в извилистый коридор перед воротами базы. Что-то выкрикивают на своем языке.

— Что мне делать? Снова стрелять?

— Давай, живо!

Новая автоматная очередь — уже не совсем в воздух. Пули почти касаются тюрбанов, в десятке метров от афганцев в воздух взлетает пыль.

— Не останавливаются, — говорит Симончелли, — сейчас я брошу гранату.

— С ума сошел? Ты же их всех поубиваешь!

— Я брошу подальше.

— А если промахнешься?

— Тогда сам бросай!

— И не подумаю!

Пока они препираются, колонна достигает основания башни. Словно сговорившись, водители останавливаются и ждут, как воспитанные люди, что к ним кто-нибудь выйдет.

— Только этого нам не хватало, — вздыхает минут через десять Баллезио, перед носом у которого размахивают отрубленной головой. Он глядит на афганцев с забавным видом, словно упрекая и желая сказать, что они сами во всем виноваты.

Полковник, капитан Мазьеро и Ирене Саммартино проводят остаток утра на командном пункте. Они даже не приходят в столовую на обед: перед Эджитто проплывают трое солдат, в руках у каждого по подносу. Ясно, обслуживание в номере. Эджитто обидно, что его не позвали на совещание, причем он даже не понимает, к кому испытывает ревность — к Ирене или к Баллезио.

В два часа его вместе с остальными офицерами и командирами взводов приглашают к полковнику. Вид у того мрачный, он сидит в центре длинного стола для совещаний, но так, будто держится в стороне. Полковник старается не встречаться взглядом с Эджитто и просит Мазьеро изложить суть дела вместо него. Как обычно, капитан выпаливает все на одном дыхании, четко и ясно, без лирических отступлений и безо всякого намека на чувства. В высших сферах — как, не скрывая презрения, называет их капитан — пришли к выводу, что ситуация с афганскими водителями достигла критической точки. Нельзя допустить, чтобы они подвергались таким варварским наказаниям, как отсечение головы, кроме того, недовольство среди водителей бросает тень на всю военную миссию и к тому же представляет потенциальную опасность. В общем, водителей надо сопроводить домой.

Капитан разворачивает карту, на которой он фломастером отметил маршрут, а также сделал несколько пояснений своим пугающим мелким почерком. План проще некуда: военные проследуют колонной вместе с водителями, пересекут долину и чуть выше Диларама выйдут на Ринг-Роуд, там они попрощаются с водителями, развернутся и направятся домой. Им предстоит пройти около пятидесяти километров, планируемые сроки — четыре дня: два туда, два обратно. Велика вероятность того, что на пути им встретятся СВУ, может возникнуть перестрелка, но нельзя забывать, что враг плохо организован. Отправление завтра утром, до рассвета. Вопросы есть?

Пока капитан говорил, лейтенант Эджитто беспрерывно теребил боковой шов брюк. Он единственный из присутствующих пересек долину — несколько месяцев тому назад, в противоположном направлении. Кажется, с того времени прошла целая жизнь. Они обнаружили четыре мины, провели две ночи без сна, по прибытии ребята из его батальона были обессилены, некоторые до конца командировки оказались не в состоянии нести службу. Внезапно ревность, которую он испытывал, уступает место тревожному предчувствию. Он поднимает руку.

— Прошу, лейтенант!

Баллезио испепеляет его взглядом, словно желая сказать: «Тебе не с ним надо разговаривать!» Эджитто делает вид, что не понял.