здесь давались концерты… Бывший Английский клуб, дом, откуда Грибоедов уехал навстречу своей гибели в обезумевшем Тегеране… Адмиралтейство… Нева! Все то же царственное течение широко простершихся вод. И на том берегу – университет.

Я миновал Дворцовый мост, подошел к зданию Двенадцати коллегий, потом к дверям своего факультета, склонил голову. Довелось-таки свидеться, хоть и долог был путь.

От факультета медленно от набережной – к Стрелке. Вон, в конце Менделеевской линии – Библиотека Академии наук, на самом верхнем этаже – Институт востоковедения с памятным мне Арабским кабинетом. Завтра – туда, сейчас – к Стрелке, где 21 июня 1937 года я отдыхал после только что сданного последнего экзамена за четвертый курс и обдумывал свою летнюю работу над рукописью арабских лоций. Шаги, шаги мимо старых домов, по непривычному асфальту, заменившему квадратные каменные плиты, от которых пахло петербургской стариной. Представительное здание с колоннадой, в нижнем его углу – «шинельная академиков», где ютился безнадежно больной востоковед-романтик Иностранцев… Дальше – Кунсткамера, академический Архив. А тут, на месте Зоологического музея, в начале XVIII века стоял деревянный дворец Прасковии Федоровны, урожденной Салтыковой. В 1684 году, двадцати лет, была выдана за царя Ивана V Алексеевича, родила ему будущую императрицу Анну Иоанновну, скончалась в 1723 году. Петр I помнил о московском соцарствии с братом, самый первый петербургский мост – от Заячьего острова к Троицкой площади – назвали Иоанновским. А от дворца осталось одно неясное воспоминание.

Дальше – площадь и Стрелка, где Нева разливается на Большую и Малую. Но куда исчезли бюсты Кваренги и Росси, смотревшие на Биржу с этой крайней точки Васильевского острова? Кваренги и Росси, творцы северного чуда России, державного Петрополя, – где они?

На следующий день после возвращения в Ленинград, 13 августа 1946 года, я пришел в Институт востоковедения.

И снова лоции Ахмада ибн Маджида… Томик в красном кожаном переплете дрожит в огрубевших руках. Война, блокада, сырой темный подвал, где истощенные люди укрывали древние рукописи от бомб… Все он вытерпел и дожил до утра Победы. Цел, цел! Даже мои закладки между страницами, положенные девять лет назад, остались на своих местах.

Какая сила в этой рукописи! Только что вернулся из дальних странствий, и ни кола, ни двора у тебя, а не оторваться от кривых строк, легших на бумагу пять веков назад.

Изрядно тут будет работы диссертанту… Уже и предварительное описание составлено, и столько всякой литературы проработано, а впереди еще дремучий лес, terra incognita, mare incognitum[7], называй как хочешь. Целый новый мир, не тот, который мы «проходили» в университете. Там все привычно, знакомая схема, там и a livre ouvert[8] по-арабски многое пришлось прочесть. А здесь что ни строка – загадка.

Бывшая сокурсница, гебраист Клавдия Старкова, пригласила меня на дачу в Райволу, нынешнее Рощино на Карельском перешейке. Электричка оказалась переполненной, едва удалось устроиться в проходе вагона.

Внезапно я заметил неподалеку двух разговаривавших мужчин; один из них был в штатском, на другом выделялась голубая фуражка сотрудника НКВД. Последнее не вызвало во мне большой радости; показалось, что паспорт с роковой отметкой «статья 39» начинает жечь мне карман и пламя добирается до тела. Я стал осторожно пробираться вглубь вагона, и тут до меня донесся обрывок мирной беседы.

– Скажи, а что вы делаете с теми, кому нельзя быть в Ленинграде, а они все-таки приехали и разгуливают где-то здесь?

– А что, – отвечал человек в голубой фуражке, – такие далеко не уйдут. На чем-то попадутся, и тогда мы их отправляем туда, откуда им уже никогда не вернуться в Ленинград.

У меня похолодела спина, я крепко стиснул зубы. Отодвинулся еще дальше, стал безучастно смотреть в окно. Ах, тюремщик, если бы ты и твой приятель знали, кто едет рядом! Много нашлось бы тогда злобной радости: задержали нарушителя, «врага народа»! Достойны поощрения, может быть, премии или месячного отпуска, а то, глядишь, неусыпного стража за бдительность повысят по службе. Да уж прости, голубая фуражка, постараюсь не попасться тебе. Спокойно! Так. Ослабить мышцы на лице. Так. Лениво смотреть в окошко. Кажется, они выходят. Нет, вышел штатский, а фуражка пока все еще здесь. Черт, оставшись без собеседника, сотрудник охранного ведомства может пристать. Отвернуться от него. Так. Сердце бьется слишком сильно, скорей бы доехать. Райвола! Фуражка выходит, я иду поодаль. Скоро поворот к даче, мы разойдемся. Я сдерживаю шаг, чтобы побольше отстать.

Человек в голубой фуражке подошел к пивному ларьку, встал в очередь. Я прошел мимо. Опасновато оставлять его сзади, но скоро поворот, а за ним второй. Я пошел быстрее.

Слова, услышанные в электричке, наполнили меня постоянной настороженностью и заставили делать все, чтобы выжать из каждого пребывания в Ленинграде предельно возможное, не терять ни часа. Этому способствовало и то, что ни у кого из моих знакомых я не мог останавливаться надолго – приходилось часто менять место ночлега, чтобы соседи, дворники, паспортистки, милиционеры не обратили внимания на постороннего человека, незнакомца, постоянно обретающегося в одной из квартир. Каждый случайный звонок в дверь заставлял вздрагивать хозяев, которым их гостеприимство могло обойтись дорого. Но еще больше приходилось ежиться непрописанному гостю, который в одно мгновение мог потерять все.

Так, в постоянном напряжении, прошли вторая половина августа, сентябрь, и вот уже вовсю катился октябрь, холодные дни под заметно потускневшим небом. В условиях, предложенных мне жизнью, не могло быть и речи о моем восстановлении на пятом курсе. Поэтому я подготовился к тому, чтобы сдать государственные экзамены за университет уже в октябре. Область моих занятий – арабская филология – теперь была представлена не на филологическом факультете, как в студенческие мои годы, а на новообразованном восточном. Декан восточного факультета Виктор Морицович Штейн, с которым благодаря Крачковскому я познакомился по линии Географического общества, еще будучи студентом, отнесся ко мне внимательно и доброжелательно. Так как для приема государственных экзаменов нужно было созвать комиссию ради меня одного, университет испросил разрешения у министра высшего образования. Министр вернул вопрос на усмотрение ректора, а ректор – на усмотрение декана. Таким образом, в течение дня 23 октября я сдал все полагавшиеся испытания. Помнится, что после экзамена по истории ВКП(б) проверяющий сказал мне: «Отвечали вы на пять, но поставить я могу только четыре, потому что вы говорили своими словами, а нужно было точно так, как сказано в «Кратком курсе». Учтите на будущее». Ох уж этот сталинский «Краткий курс!» Мне вспомнились 6-й лагпункт, уркачи и незадачливый сержант Окладников.

Оставалось теперь защитить дипломную работу. А вот она – Игнатий Юлианович Крачковский, вернувшийся в Ленинград из санатория «Узкое» еще в сентябре, при очередной встрече в Институте востоковедения достал из