которой подвергались они с сыном, стали настолько доминирующей силой, что она выбрала немыслимый ранее образ действий. Ее обычная сдержанность, задумчивость и заботливость сменились недоверием, замкнутостью и раздражением. Однако Нарин в равной степени находилась во власти психического расстройства. И если ее эмоциональные переживания были скорее физическими, чем душевными, это не было ее осознанным выбором. Джоди и Нарин действовали схожим образом под влиянием психического расстройства. Врачи, пытающиеся оправдать свое более снисходительное отношение к насилию, связанному с психическими заболеваниями, часто ссылаются на понятие осознанности. Нарин полностью осознавала свои действия, это несомненно. Но их осознавала и Джоди.

Итак, если различий как в характере основных проблем, так и в степени их осознанности нет, почему же сохраняется предубеждение против пациентов с расстройствами личности? Думаю, ответ можно найти в непосредственной реакции людей. Во время моего визита для обследования Джоди надзиратель, сопровождавший меня в тюрьме, попросил напомнить ему, к кому я пришел. До этого мы дружелюбно болтали, но, когда я назвал имя, его веселая манера сошла на нет. Он нахмурился, голос стал тише.

Напротив, надзиратель, с которым я говорил, посещая Нарин, не скрывал своего презрения к ней.

– Знаете, она ведь совершенно нормальная. Это все игра, а когда мы, как положено, реагируем, она еще поддает жару. Она прекрасно знает, что делает.

Примечательно, что такие слова тюремный надзиратель вряд ли выбрал бы спонтанно. Позже, когда я обсуждал Нарин с врачом и медсестрами медицинского отделения тюрьмы, стало ясно, что именно они были источником этой фразы. Они придали клиническую достоверность тому, что на самом деле было пренебрежительным суждением.

Психическое расстройство Джоди, как и Себа, было очевидно для всех, даже для тех, кто не имел психиатрического образования. Джоди сильно отличалась от нашего представления о нормальности и, следовательно, ожиданий относительно приемлемого поведения. Как следствие, инстинктивная реакция на насилие, скорее всего, будет подавлена. Напротив, Нарин на первый взгляд почти не отличается от других. Причина ее проблем скрыта в глубине. Объяснение, которое могло бы противостоять нашей негативной реакции, приходит не сразу. Ирония заключается в том, что влияние эмоций на поведение иллюстрируется не только самим преступлением Нарин, но и антипатией к ней, в том числе медицинских работников.

9

Пол

В глубокой канаве рядом с проселочной дорогой тек узкий ручей. Когда работник фермы вернулся после выходных, чтобы продолжить очистку дренажной канавы, то увидел нечто похожее на кучу мусора, застрявшую в подлеске на дальнем берегу. Когда он встал на краю канавы и потянулся, чтобы рассмотреть получше, его чуть не стошнило: он понял, что это не мусор, а голый человеческий живот.

Изабель было двадцать семь лет. Она пропала десять дней назад. Она была близка со своими родителями и сестрой, а также привязана к трехлетнему племяннику. Изабель недавно переехала в этот район, но ее приняли в свою сплоченную компанию женщины-коллеги, которые встречались каждый вечер пятницы или субботы. Они предпочитали хорошую еду и вино, а не вечер в шумном клубе. После того как несколько месяцев назад Изабель познакомилась с молодым человеком, она реже присоединялась к подругам.

Восемь месяцев спустя я стоял на свидетельской трибуне Королевского суда, где меня тщательно допрашивали по поводу моей оценки убийцы Изабель.

– Итак, вы согласны с утверждением, что подсудимый страдал от заболевания?

Мои свидетельские показания неизбежно будут разобраны по косточкам. Тактика защиты бывает разной. Судя по вопросительному тону старшего адвоката мистера Эддисона, я понял, что, скорее всего, он ринется в лобовую атаку. Отвечая, я тщательно подбирал слова.

– Как говорится в законе о коронерах и правосудии, диагностированное медицинское заболевание – это…

Не успел я закончить предложение, как мистер Эддисон преувеличенно вздохнул, опустив взгляд на бумаги, которые держал в руках. Сигнал был ясен. Я не дал прямого ответа. Был ли он, как следовало из его позы и поведения, расстроен или втайне доволен тем, что получил возможность притвориться расстроенным?

Как свидетель-эксперт в уголовном процессе, я привык к тому, что мне навязывают нежеланную роль. В данном случае мне была предложена роль скользкого психиатра, который уходит от простых вопросов с помощью многословных ответов. Я напомнил себе, что это спектакль, и спокойно продолжил:

– Я считаю, что мистер Кэмпбелл соответствует критериям диагностируемого заболевания, и поэтому…

Моя заминка дала мистеру Эддисону возможность снова выйти на сцену. Из моего отчета он знал, как я отвечу на его вопрос. Показав суду, что ответ пришлось из меня вытягивать, он еще больше усилил впечатление, которое хотел произвести.

– Это понятно, но что вы хотите сказать? Страдает он от заболевания или нет?

Ранее в то же утро я уже полтора часа простоял на свидетельском месте в суде. Ведущий барристер обвинения, мистер Оксли, ознакомил суд с основными выводами моего отчета. Он просил меня зачитать определенные абзацы или разъяснить какой-нибудь термин, чтобы использовать мои показания для последовательной аргументации против ограниченной вменяемости обвиняемого.

Использование диагноза для объяснения поведения вполне естественно для психиатров, и в отчете, представленном за несколько месяцев до суда, а затем в устных показаниях я сделал именно это. Но юристам этот общепринятый метод кажется спорным, когда у «пациента» не проявляются никакие внешние признаки психического расстройства. Понаблюдав за Полом, обвиняемым по данному делу, даже опытный психиатр не усомнился бы в его вменяемости: внешне он выглядел здравомыслящим. И действительно, разговор с ним подтвердил бы, что его не беспокоят депрессия или тревога и отмечаются всего лишь преходящие изменения настроения, которые испытывают все. В обществе других людей Пол не проявлял подозрительности и не рассказывал истории о преследованиях или маловероятных происшествиях. Он опешил, когда я спросил, слышит ли он голоса, которые не слышат другие, и бывают ли у него видения. Пол без проблем устроился на работу, и его отношения с партнершей казались совершенно нормальными.

Но одна сильная и скрытая страсть сделала Пола вероятным обладателем психиатрического диагноза. Его диагноз относится к категории психических расстройств, известных как парафилические. Производное от древнегреческого слова philia, «любовь», в диагностическом контексте означает сексуальное влечение; приставка para, в своей первоначальной греческой форме означающая «за пределами», указывает на ненормальность.

Публикация первого издания «120 дней Содома» (Les 120 Journées de Sodome)[9] в 1904 г. прошла почти незамеченной. Было напечатано всего несколько сотен экземпляров, а издатель – немецкий психиатр, взявший псевдоним, чтобы избежать нападок, – рекламировал книгу как впечатляющую типологию сексуальных отклонений. Через вымышленных персонажей, затворников в замке, в книге описывались педофилия, изнасилования, содомия, пытки, смертельные увечья и другие виды сексуального насилия.

Роман был написан более чем за сто лет до этого события при необычных обстоятельствах. В 1772 г. власти, расследовавшие смерть проститутки на марсельской вечеринке, заподозрили что-то неладное. Донасьен, хозяин дома, к тому времени бежал из страны, и в его отсутствие он вместе с камердинером был обвинен в содомии и покушении на убийство. Вереница арестов и побегов завершилась в 1777 г., когда Донасьен на долгий срок оказался в тюрьме. Одиннадцать лет спустя комендант Бастилии пожаловался, что если не избавиться от этого смутьяна, то нормальная работа тюрьмы будет поставлена под угрозу. Распространяя заметки и используя импровизированный громкоговоритель, Донасьен разжигал из окна своей камеры опасный пыл толпы, собиравшейся у тюремных стен. Однако тюремщики не знали, что Донасьен документировал в одиночной камере свой сексуальный опыт и фантазии в виде романа, написанного на тайком принесенной ему бумаге. Чтобы избежать разоблачения и неминуемой конфискации, Донасьен писал на крохотных листах, склеенных вместе, чтобы получился рулон, который можно было спрятать в стене камеры.

3 июля 1789 г. Донасьена перевели из Бастилии в психиатрическую лечебницу. Когда его выводили из камеры, он не успел забрать из тайника рукопись. Несколько дней спустя произошло знаменательное событие Французской революции – штурм Бастилии. Хотя Донасьен был идеологически на стороне повстанцев, штурм тюрьмы означал потерю его главного литературного труда. По его собственным словам, он ежедневно «обливался кровавыми слезами» по своей потерянной рукописи. Однако Донасьен так и не узнал, что свиток, который в 2017 г. был объявлен национальным достоянием Франции, был извлечен из тайника и продан семье аристократов, где и хранился до публикации в начале 1900-х гг. Правда, еще до этого Донасьен приобрел скандальную славу из-за сексуальных извращений. Его имя даже послужило основой термина для описания жестоких сексуальных практик. Слово «садизм» происходит от наследственного титула Донасьена – маркиз де Сад.

Сексуальное возбуждение у людей может вызываться широким спектром стимулов. Некоторые