Белов не слишком разбирался в политических партиях – большевики, меньшевики, эсеры, левые, правые – все они были для него едины – власти алчущие псы. Но лозунги, которыми они сыпали: «Мир – народам!», «Земля – крестьянам» – люди всюду повторяли их, точно молитвы, – манили в новое, светлое, райское царство. На миг показалось – а вдруг! Вдруг эти большевики затеяли наконец что-то путное? Старый мир рухнул, люди кругом, как заблудшее стадо, не понимали, что их ждет в будущем, не знали, за кем идти. В таком отдалении, как город Проскуров, вообще все было кувырком, одни кричали, что вот-вот войдут немцы, другие ожидали французов, как каких-то спасителей, и мечтали, что на Руси вскорости все будет французское, вот тогда-то заживем.

А тем временем что-то страшное происходило в столице – перевороты, свергнут царь… И тут «Мир – народам!» – все как заповедовал Лев Толстой, которым Феликс зачитывался в гимназии. А ну как эти большевики чем-то лучше царских жандармов?

Нет, увы…

Феликс прибыл в рязанский ревком и был жестоко разочарован, столкнувшись там с двумя агентами охранки, которые носили красные нашивки на рукавах гимнастерок. Он пересекался с ними пару раз в Петербурге – они занимались доносами, а теперь как ни в чем не бывало вели здесь зачистку. Потом он встретил еще двух – тоже из бывшей столицы, у каждого были шпионские клички и номера, а теперь красные звезды на рукавах.

Феликс быстро сообразил, что в Рязани своих большевиков не было, в этом городе народ мирный, он знать не знал о революции и перевороте, а этих деятельных субчиков направила строить новую власть большевистская партия. Действовали ли они сообща или же не ведали друг про друга, что оба они агенты царской полиции, – вот это большой вопрос, потому что обычно такие не знали ни лиц своих соратников, ни имен, были лишь клички, позывные, пароли. Феликс ехал, было, размечтавшись, что на руинах старого мира можно построить совершенно новую государственную систему, в которой не будет места таким подпольным организациям, как Охранное отделение, и детям не придется заниматься подлогами, доносами и убийствами по приказу жандармов. Никто не знал, как много гимназистов, студентов было втянуто в охранку…

Феликс был завербован совершенно случайно и в очень юном возрасте, еще до гимназии, проявил вовремя смекалку.

Как-то в контору отца зашел странный господин – молодой совсем, но с лицом карикатурно суровым, непримиримым, вид на себя напустил важный, не назвался, но тотчас в очень грубых и безапелляционных выражениях велел закрыть контору. Незнакомцу было лет двадцать на вид, но тогда он показался девятилетнему Феликсу здоровенным взрослым дядькой. Нарочитым басом велел подняться им обоим наверх, в комнаты. Там стал кричать, что-то требовать, швыряться стульями, посадил отца за стол, заставил что-то подписывать, отец трясся, загораживал лицо рукой и рыдал над бумагой. Феликс помнил, как все не выходило у него вывести на листке буквы – строки, видно, расплывались от слез. Суровый незнакомец колотил его по голове и спине, хватал и Феликса за шиворот, угрожал утопить в канале. До Феликса наконец начало доходить, что от них хотели. Простой вещи. Подложить какой-то конверт какому-то господину в дом. То был как раз один из клиентов отца, у того умер дядя, надо было убрать покойника к последнему его пути.

– Так я сделаю! Я – маленький, меня никто не заметит, подложу хоть самому царю-батюшке, хоть черту, – выпалил Феликс, не понимая, что эти слова тяжелыми кандалами защелкнутся на его детских ручках, которые позже будут обагрены кровью по самые локти, и что он никогда не отмоется.

Знал, на дурное дело идет, но позволил затянуть себя в воронку. Позже он много думал, был ли у него выбор поступить иначе? Да, был. Он мог хотя бы сделать это свое грязное дело без радости приключения. Жажда новизны погубила детскую душу. Он рассуждал, как стендалевский Сорель: «Уж если совершать преступления, то надо их совершать с радостью: а без этого что в них хорошего». Но под флагом гедонизма или без него… не согласился бы подложить конверт – его бы с отцом тотчас ухлопали.

Много лет спустя Белов корил себя только за одно это крохотное чувство, которое, быть может, ростком развивалось у него в юные годы, а в зрелом возрасте раскинулось ветвистым дубом, – авантюризм, которого он теперь почему-то восстыдился… Это был плохой авантюризм, не несущий созидания. В охранку светлые и невинные души не попадали, такие погибали на пороге серого массивного здания по адресу: «Гороховая, 2, вход с заднего двора». А он выжил…

Первую свою жертву он помнил плохо. В памяти остался лишь короткий разговор с незнакомцем, представившимся Степным, он нагнулся к мальчишке и сказал:

– Не справишься, волчонок, будешь плавать в канале. Давай, сделай так же хорошо, как подсунул конверт.

И Феликс сделал. Завел человека в тихий переулок в сумеречный час, где его поджидал убийца. Убегая, он слышал истошный крик. Бежал, не оборачиваясь.

Именно в годы своей тайной службы он научился молниеносно переодеваться и менять образ прямо на ходу. Бежишь в картузе и поддевке, нарочно подпоясанной красным кушаком, ныряешь за какую-нибудь бочку или за угол переулка, выворачиваешь поддевку наизнанку, напяливаешь вновь, кушак и картуз – в карман, вместо него – пуховый платок на голову, и из засады вываливаешься вперевалочку, одетый, как девчонка, можно еще узелок прихватить для виду, если заранее заготовил в какой-нибудь щели. Мимо протопает отряд городовых, пронесется чиновник по особым поручениям, даже не заметят. Его никто никогда так и не поймал, но, наверное, его и не хотели ловить, ведь действовал он по приказу тайной царской полиции. А этот жандармский агент, который едва из отца тогда душу не вытряс, сейчас замечательно прижился в Наркомате внутренних дел, обрил голову, отрастил усы щеточкой, носил серый френч и начищенные сапоги. Феликс поклялся его уничтожить. Его и всех тех, кто работал на охранку.

Поэтому, когда он полз к атаману Степнову – одному из своих старых соратников, он уже знал, что будет делать. Расположив свой отряд по периметру усадьбы так, чтобы со всех концов могла подоспеть помощь, он приказал тотчас забрасывать гранатами стены, если услышат условный сигнал – на его шее висел свисток. А сам преспокойно отправился к палаткам патрульного отряда.

Он подходил с поднятыми руками, демонстрируя свою безоружность, но его все равно повалили на землю. Феликс твердил, что он и атаман знакомы, что просит лишь передать пароль. Слова «степной волк» ни о чем не сказали этой своре полуголодных и ошалелых дезертиров. Это были в основном русские солдаты, уволенные в запас, но среди них попадались и малороссы, чехи и даже австрийцы, потерявшие все, их интересовала только такая добыча, которую можно было хорошенько выпотрошить. А что возьмешь с тощего двадцатилетнего юнца, одетого красноармейцем?

Однако то, что он знал атамана лично, встревожило некоторых.

Степной волк… Это была удивительно гармоничная пара убийцы и наводчика. Точнее, убийцей был только «степной», а «волк» – наживкой. Первый с виду – не то дурачок, не то из цыган, невзрачный, большеголовый, с черными волосами, безумными искорками в глазах и нервным ртом, уголки которого всегда чуть подрагивали, будто он улыбнуться хотел, но выходила презрительная гримаса. «Волк» притворялся потерявшимся ребенком, заговаривал жертву, заводил куда надо, а «степной» ловко ее чикал. В основном это были «свои», отработавшие свой срок или провинившиеся…