Жизнь как она есть, реальная жизнь – бесконечно лжива и неточна, в отличие от жизни-вымысла. Каждый так называемый факт сам по себе сомнителен и требует бесконечных уточнений, которые все время переворачивают его смысл, а иногда ставят под сомнение и самое «фактичность» (было или не было).

Поэтому стремление к «подлинности» появилось не из-за усталости от вымысла и лжи, а из-за страха перед самой жизнью, перед ее принципиальной зыбкостью и неопределенностью. Перед необходимостью искать истину самостоятельно и безо всяких гарантий.

Стремление к подлинности – тоталитарно по сути. Это желание некоего «окончательного факта». Это спрос на «окончательного учителя», который нам, запутавшимся в сомнениях людям, наконец расскажет, как оно было «на самом деле».

Дело кончается грандиозными инсценировками жизни, в которых искомая подлинность – не более чем изящный художественный прием, не лучше и не хуже, чем в классицистической пьесе, где античные герои говорят французскими стихами и наряжены в парики и камзолы. Дело кончается выставками, на которых половина экспонатов – подделки. Впрочем, какая разница?

Если картина три раза перепродана на хорошем аукционе как подлинная, то она тем самым становится подлинной, так сказать, по рыночному определению.

Вот и всё о подлинности. Не надо преувеличивать.

– Переоденьтесь, – сказала режиссер Надежда Петровна молодой актрисе.

Показала на стол, где были разложены ношеная суконная юбка, засаленная байковая кофта, шерстяная фуфайка с катышками, большие сизые трусы, нитяные чулки и пояс с резинками. Под столом стояли ботинки на шнурках.

– В смысле, прямо здесь? – спросила актриса.

– Прямо здесь, в смысле, тут.

– А зачем трусы и майку? – возразила актриса. Она была красивая, очень худая и стройная, с большими темными глазами и красиво подрезанными волосами, длинными, ниже лопаток. – Может быть, хватит юбки и кофточки? Ну и чулки я натяну, если вы настаиваете.

– Послушайте… как вас зовут? Вы сниматься в нашем кино хотите?

– Хочу. Аня меня зовут. Хорошо. Я переоденусь. Да, конечно. Пожалуйста.

– Господи! Боже ты мой! – вдруг закричала Надежда Петровна. – А ну повернись, девочка, ко мне передом! Что это?

– Где? – испугалась Аня. Она стояла перед Надеждой Петровной совсем голая, прижимая к груди только что снятый топик.

– В Караганде! Зачем это самое побрила?

– Я, извините, всегда…

– Тьфу! – сказала Надежда Петровна. – Одевайся.

Она вышла в коридор.

Там на длинной скамейке сидели еще пять юных актрис.

– Девушки, – обратилась к ним Надежда Петровна. – Поднимите руки, у кого лобки небритые. А? Что? Ну хоть одна волосатая есть на вашу компанию? Господи… Валерка! – крикнула она вглубь коридора. – Выдай девушкам по тысяче рублей и проводи.

– Предупреждать надо! – обиженно сказала одна из кандидаток. – Я бы, например, могла заранее подготовиться.

– Брось! – отмахнулась Надежда Петровна. – Мы объявление давали две недели назад. За две недели все равно бы ничего не отросло. До свидания, мои дорогие. Извините. Валерка! Ты где?

Пришел Валерка, поставил портфель на скамью, достал бумагу, ручку и перетянутую резинкой пачку наличности.

– Подходите расписываться, – сказал он.

Надежда Петровна вернулась в комнату кастинга.

Аня все так же стояла, прикрывшись топиком. Наверное, она слышала разговор в коридоре и все-таки надеялась, что ее возьмут на роль.

– Я же сказала, одевайся! – раздраженно буркнула Надежда Петровна. – Чего застыла?

– А давайте подождем? – Аня заглянула ей в глаза. – Я ведь вам по всему подхожу… Вы же сами сказали…

– Что подождем? Пока шерсть отрастет? Два месяца? Или даже три?

– Да! – сказала Аня.

– Дай подумать… Ты, кстати, не так уж и подходишь. Двигаешься так, что сразу видно, какое у тебя гладкое и удобное белье. Поэтому я тебе велела переодеться. Но это ладно. Хуже другое. Глаза у тебя сытые. Спокойные такие. И худая ты не от голода, а от диеты и фитнеса. Но где другую взять? Послушай. Ты сниматься у меня хочешь?

– Очень.

– Значит, так. Одевайся вот в это во все. Мы, как ты знаешь, будем снимать кино про войну и блокаду. Ты можешь прочитать про это сто книг, горькими слезами плакать, но все равно не сыграешь. Глаза спокойные потому что. Сытые, я сказала.

– Нет, сыграю! – возмутилась Аня. – Я училась у Васильева!

– Изобразишь, да. А мне этого не надо. Мне нужна реальность. Поэтому вот так. Родители есть? Муж?

– Родители в Самаре. Мужа нет. Есть, ну, мой друг…

– Это хорошо. Значит, так. Будешь жить в отдельном домике, тут недалеко. Три месяца будешь жить. Одна комната и кухня. Воды горячей нет. Холодная вода в колодце. Сортир на улице. Газа нет, печка. Но дров мало. Так что в доме холодно. Телевизора нет. Телефона нет. Айфона тоже нет. Все новости я буду тебе сама приносить в виде газеты «Ленинградская правда». Тогда у тебя будут глаза, и выражение лица, и голос – вот так, как мне надо.

– Простите, – сказала Аня, нахмурившись. – Мне все понятно. Кроме одного. Зачем чтобы там были обязательно волосы?

– Чтоб у тебя там свербело и чесалось! – заорала Надежда Петровна. – И под мышками тоже! Без горячей воды! Вот когда ты это почувствуешь – тогда сможешь сыграть. Тогда ты будешь правильно ходить, сидеть и говорить! Даже после эпиляции и в стрингах. Поняла?

– Поняла, – сказала Аня. – Я все поняла.

– И самое главное, – завершила Надежда Петровна. – Насчет работы и жратвы. Ты будешь библиотекарь. Будешь писать каталожные карточки. Получать за это будешь триста граммов хлеба в день. Иногда пару картошек. Ну, сахару кусочек. Если я раздобуду. Всё? Договорились? Не слышу? Ты согласна? Или забоялась?

– Да! – крикнула Аня. – А я тогда правда хорошо сыграю?

– Ты будешь самая лучшая актриса на свете, – серьезно сказала Надежда Петровна. – Всех времен, а также всех народов. Давай, звони родителям и кавалеру. Наври про срочный вылет на съемки в Чили, к примеру. При мне. И отдашь мне мобильник.

– А можно мне заехать домой?

– Чего? У тебя же родители в Самаре!

– Ну, в смысле в квартиру, мы ее снимаем вместе с моим молодым человеком. Можно?

– Нельзя. Давай одевайся, едем.

* * *

Через две недели уменьшили паек.

Есть хотелось ужасно. От голода Аня едва могла заснуть.

Однажды ночью раздался звук разбитого стекла. Она проснулась, вскочила с кровати, схватила кочергу. В комнату на четвереньках вползал какой-то мужчина. Он смотрел на нее и скалил зубы. Она оцепенела. Он протянул руку – сухую, костлявую, с длинными толстыми ногтями – и едва не схватил ее за ногу. Облизнулся. «Людоед!» – поняла она и беззвучно ударила его кочергой по голове. Он повалился на пол, навзничь, но все равно пытался вцепиться в нее. Она ударила его еще несколько раз. Потекла кровь. Он дернулся и затих. Она облизнулась, в точности как он. Вытащила из-под подушки кухонный нож и отрезала ему нижнюю губу. Запихнула ее себе в рот – и тут же проснулась в холодном поту.