Масса историй про триггер бана связана именно с деньгами. Как женщина разочаровалась в мужчине, потому что он то ли сдачу стал пересчитывать, то ли «в ресторане медленно и как-то очень неохотно выуживал из бумажника деньги» (это почти цитата из какого-то советского автора). Как молодая жена разлюбила молодого мужа за то, что в свадебном путешествии он мелким почерком записывал в тетрадку расходы…

Василий Яновский пишет:

«Когда в Англии я впервые услышал от джентльмена, покупавшего в лавке трубку: “Нет, это слишком дорого для меня. I can’t afford it…” – я вздрогнул и покраснел от стыда: подумайте, при даме сознался в своей неполноценности! Нам с детства внушили, что порядочный кавалер может себе позволить все! Деньги не помеха, если нужно – украдет, убьет».

Молодой Лев Толстой играл в карты, и кто-то из партнеров уронил на пол «золотой» – судя по времени, это был канкринский полуимпериал номиналом в 5 руб. 50 коп., или екатерининский империал в 10 руб., – но важно другое. По неписаным правилам, оброненные монеты – добыча лакеев. Но этот игрок залез под стол и стал там шарить, искать. Увидев такое крохоборство, граф Лев Николаевич вытащил сторублевую банкноту, свернул в трубочку, зажег ее от свечи, присел на корточки рядом со скупердяем – и стал ему светить.

Иногда кажется, это очень русское. Знаменитая «широта натуры», подчеркнутое презрение к деньгам. Штабс-капитан Снегирев топчет ассигнации. Настасья Филипповна швыряет пачку денег в камин. Или вот рассказ Чехова «Пьяные»:

«В шесть часов ему подали счет.

– 925 руб. 40 коп.! – сказал Альмер и пожал плечами. – За что это? Нет, постой, надо проверить!

– Оставь! – забормотал Фролов, вытаскивая бумажник. – Ну… пусть грабят… На то я и богатый, чтоб меня грабили…»

* * *

Или это не только русское?

Или в других европейских культурах тоже есть что-то подобное?

На кладбище я увидел человека на соседней могиле. Могила была уже прибрана, выметена от листьев и веточек, которые не успели убрать поздней осенью. Это был явно не родственник: родственники на могиле всегда чем-то заняты – поливают цветы или протирают памятник. А он просто зашел в ограду, поставил букетик в пластмассовый вазон, потом присел на скамеечку, положив рядом шляпу, и молчал, обнявши колени сцепленными ладонями. Подтянутый господин в темно-синем драповом пальто и отглаженных брюках.

Мне это показалось странным, тем более что «под сим камнем» упокоился отнюдь не великий поэт или ученый и не девушка, погибшая во цвете лет. Нет, это была обыкновенная супружеская пара.

Я покосился на скорбящего господина и дождался, пока он заметит, что на него смотрят. Он улыбнулся, прижал палец к губам, потом поднялся, взял шляпу, перекрестился, поклонился, перекрестился еще раз и вышел из ограды, взглядом поманив меня за собой.

Мы вышли на аллейку.

– Услуга «Скорбное молчание», – сказал он и протянул визитку. – Ихние дети, понимаете ли, уехали за границу. Наняли уборщика, но им, понимаете ли, мало. Им надо, чтоб по-человечески. Цветочки, ну и помолчать-погрустить. Заодно и присмотреть, как убрали. Их там в могилке двое, значит, пять раз в году: день смерти, день рождения каждого, ну и на Пасху. Не интересуетесь?

– Спасибо, – сказал я. – Пока нет.

– А помрете? Есть кому ходить?

– Выше крыши! – легкомысленно сказал я.

– Визиточку-то возьмите, мало ли кому, – сказал он. – Недорого. За мной, между прочим, тоже присматривают. Снимают на телефон и отсылают заказчикам. Я даже не знаю кто. А мне и неважно. Я честно работаю, без прогулов.

– Стартап, – сказал я и взял визитку.

– А? – спросил он.

– Ничего, ничего. Всего доброго.

– И вам здоровья… Вот посмешу вас на прощание. Тут недавно в Новой Москве новое кладбище открыли. Так один артист знаменитый, – он нагнулся ко мне и прошептал неизвестную мне фамилию, – этот, значит, артист за огромнейшие деньги подписал контракт, что его там похоронят! Чтоб, значит, на этом кладбище дела пошли. Уже памятник соорудили, заранее. Без даты смерти. Но с датой рождения и портретом. И знаете что? Рядом с его будущей могилой уже восемь мест продали! За очень дорого. А? Каково? Вертится народ! Эх, вертится!

– Вертится, – кивнул я. – Сообразительный у нас народ.

В одном театре один режиссер решил создать спектакль, которого дотоле не бывало, – спектакль необычайной жизненности.

Спектакль был о людях, которые живут в глухой провинции, на окраине бедного городка, да еще и в бараке. Но это были не просто обыватели, а ссыльнопоселенцы, люди тяжелой и несправедливой судьбы. Их силой выслали из родных мест и заставили жить вот в этом месте.

Режиссер хотел добиться абсолютной истинности. Чтоб все происходило в реальном времени и в реальном пространстве, не говоря уже о реальных костюмах, включая носки и нижнее белье.

Чтобы создать абсолютно реальное пространство, пришлось закрыть проем сцены четвертой стеной – не условной, как у Станиславского, а самой настоящей. Правда, теперь зрители их не видели. Но зато они слышали, как герои за стеной – что делают? Да просто живут во всей полноте понятия «жизнь».

Сидя в зале на так называемых открытых репетициях, зрители тихо восхищались реальностью происходящего за стеной. Тем более что билеты на эти репетиции стоили очень дорого, а режиссер постоянно рассказывал, как он заставляет актеров гнать самогон и жарить картошку, заниматься любовью на железных кроватях за тонкими занавесочками, беременеть и рожать детей.

Зрители очень волновались, слыша сквозь стену сначала хихиканья флирта, потом стоны секса, потом звуки рвоты беременной женщины, потом крики роженицы, потом первый плач ребенка, а потом радостные голоса людей, празднующих крестины ребенка, – и вот так целый год, наверное. А то и дольше. Потому что к окончательному показу спектакля надо было хорошо подготовиться.

Но вот день великой премьеры настал.

Зал был полон. Билеты стоили каких-то несусветных денег. Ложи блистали. Партер кипел. На ярусах люди сидели по трое на одном стуле. Студенты лежали в проходах.

Свет погас, и стена между залом и сценой стала медленно раздвигаться.

Было невероятно тихо.

Свет зажегся.

На сцене не было буквально ничего. Несколько голых железных кроватей и пустая картонная коробка. Какой-то человек запихнул в эту коробку эмалированную кастрюлю, предварительно завернув ее в байковое одеяло, взял коробку под мышку и быстро ушел.

Прошло еще минут пять.

На сцене появился режиссер и тихо, но очень слышно сказал:

– Они уехали. Понимаете, господа… Вернее, вам, людям благополучным и сытым, этого не понять. Но вы все же постарайтесь. Сегодня у них кончился срок высылки. Теперь они больше не ссыльнопоселенцы, а свободные граждане. Поэтому они быстро собрались и поехали. По домам, понимаете? На родину, ясно вам?